Признание в любви: русская традиция - Мария Голованивская

Он открыл глаза прежде, чем она постучала, лишь услышав или вообразив, что слышит ее торопливые, мягкие шаги в коридоре. Она вошла, и все в этом тусклом, некрасивом номере сразу наполнилось ею, свежестью ее загорелого, разрумянившегося от быстрого движения лица, шелестом мокрого блестящего плаща, который она скинула и стояла, смеясь, держа его одной рукой на весу, а другой убирая со лба упавшую потемневшую прядь волос. <…>

Он открыл глаза. Ее волосы были перекинуты через его руку, слабый запах хвои от этих волос, от ее изумленного, недоуменного дыхания кружил ему голову в темноте, в полосках света, ложившегося на постель через полузадернутую занавеску. Какие-то стихи, которые еще днем она вспомнила в Лувре, перекинулись к нему вместе с прояснившимся сознанием. Он пробормотал их, она подхватила, смеясь, и стала просить отпустить ее и снова сказала что-то о Гордееве.

– Ты меня погубишь.

Но он и себя погубил, и знал это, потому что то, что происходило сейчас между ними, никогда не бывало прежде и не могло прежде быть никогда. Что́ разлука и неполнота счастья прежних встреч перед тем, как нежно и сильно он наконец сжимал в руках ее голову, перед этим жаром степи, по которой гулял морозно посвистывающий ветер…

– И снова будут письма. Лавров как-то сказал мне, что, когда ты берешь в руки перо, ты становишься совсем другим человеком. Я запомнила, потому что это тоже было в Казани…

– Да. А ты не становишься.

– Он сказал тогда, у нас все не ладится, потому что мы никак не можем вглядеться друг в друга.

– Это правда. У нас не хватало времени.

– Еще бы! Ты всегда торопился.

Примерно в это же время устанавливается еще один стереотип понимания любви: любовь – это рутина. Повседневность. Ничего «такого» в ней нет. Это быт и все. Новая ли это тема? И да и нет. Читаем в «Онегине»:

Когда бы жизнь домашним кругом

Я ограничить захотел;

Когда б мне быть отцом, супругом

Приятный жребий повелел;

Когда б семейственной картиной

Пленился я хоть миг единой…

Эта картина для Онегина отнюдь не привлекательная. Это и есть рутина, которая ему не по душе:

Но я не создан для блаженства;

Ему чужда душа моя;

<…>

Супружество нам будет мукой.

Я, сколько ни любил бы вас,

Привыкнув, разлюблю тотчас;

<…>

Что может быть на свете хуже

Семьи, где бедная жена

Грустит о недостойном муже

И днем и вечером одна;

Где скучный муж, ей цену зная

(Судьбу, однако ж, проклиная),

Всегда нахмурен, молчалив,

Сердит и холодно-ревнив!

Практически об этом же читаем у Натальи Баранской в повести «Неделя как неделя», выражающей через любовный диалог идею выхолощенности не только супружеских отношений, но и самой любовной риторики, изношенности старых догм. Вместо старых слов о любви появляется новая прагматика: дети. Так принято считать и формулировать и сегодня. Любовь между мужчиной и женщиной нужна, чтобы рождались дети, брак как таковой нужен только для этого. Но это уже не миф, а рутина. Это не сказка, а быль. Именно поэтому объяснение в любви прекрасно выражает отсутствие любви:

– Дим, как ты думаешь, любовь между мужем и женой может быть вечной?

– Мы ведь не вечны…

– Ну само собой, может быть долгой?

– А ты уже начинаешь сомневаться?

– Нет, ты мне скажи, что, по-твоему, такое эта любовь?

– Ну, когда хорошо друг с другом, как нам с тобой.

– И когда рождаются дети…

– Да, конечно, рождаются дети.

– И когда надо, чтобы они больше не рождались.

– Ну что ж. Такова жизнь. Любовь – часть жизни. Давай-ка вставать.

Перемещение любви из сакрального, особенного жизненного пласта в быт есть ни что иное, как отрицание ее природы. Это все равно как если бы мы вообразили, что икона в углу – для того, чтобы заслонять там трещину, или для того, чтобы оттуда не дуло. Это уже не икона тогда, а герметик или замазка – прозаические вещи без всякой глубины понимания. Именно по такому признаку в русской культуре противопоставлены любовь и брак. Любовь – это миф, культурный стереотип, брак – прямая жизненная практика, реальность, а не миф.

Про это пишет и Астафьев в «Пастухе и пастушке» – про стертость старого мифа, любовь-ерунду, а не могущество вечности, счастья, верности и так далее: «Он не хотел ее слушать и бормотал, как косач-токовик, всякую ерунду про верную любовь, про счастье, про вечность». Какая вечность, если у героев множество конкретных жизненных проблем. Не до ерунды!

Уже в конце XX века Сорокин рассказывает о том, что можно любить без любви. Если любят не люди, а их органы, то можно и без любви. В короткой реплике он обозначает новую грань понятия. Можно любить в одном смысле, а любить без любви в другом смысле. Расшифруем: можно любить, в смысле сотрудничать в рождении и воспитании детей, строительстве дома и совместной жизни, практически помогать друг другу, заниматься сексом, без алчного желания найти вторую половину и через страдание и ужас срастись с ней. Вот этот короткий фрагмент из «Романа», который, с моей точки зрения, фиксирует это финальное раздвоение понятия:

– И любовь – тоже скучно? – неожиданно для себя спросил Роман.

– Любовь… – еле слышно произнесла она. – Ты знаешь, мне кажется, я просто не представляю, что это такое. И никогда не узнаю… Но ты только не думай, тебя я любила, как могла.

Да… странно, все это: детство, юность, Крутой Яр, наши с тобой встречи под липами – все это ушло куда-то в один миг, и вот здесь, – Она коснулась груди, – только пустота и скука. Скука, скука…

Она смолкла, сцепив руки и подняв их ко рту.

Роман вглядывался в ее отрешенное лицо и постепенно понимал, что ей, Зое Красновской, той самой – неутомимой, бесстрашной, сгорающей от интереса к миру, – теперь действительно скучно. Он словно коснулся ее души и почувствовал ледяной холод».

Заканчивается ли на этом список инноваций, привнесенных XX веком в понимание любви? Вспомним, что за это время появилось нового: появилась телесность, любить друг друга стали не прекрасные образы, а мужчины и женщины, наделенные плотью; любовь определилась как понятие, она стала пониматься как действие, а само слово приобрело сакральный статус; любовь воспринималась и воспринимается как атрибут классического контекста культуры и отношений; у любви как у чувства есть различные виды, которым соответствуют разные модели поведения; любовь это инстинкт размножения, физиологическая потребность мужчин в женщинах и более ничего; любовь – это абсурд, раз она не может быть понята разумом; любовь – это могучая сила, которая в трудной ситуации помогает человеку выжить; любовь – это роскошь, любить – значить беситься с жира; любовь – это романтика, особенное настроение; любовь вторична по отношению к характеру, сильные люди подчиняют себе любовь и живут в соответствии с представлением о жизни, а не под диктат любви; любовь – это рутина, скука каждодневной жизни.

Ягодка-клубничка и другое

Параллельно с романтизацией отношений, параллельно с диалогом физиков и лириков, мощно развивающих классику, в русском понимании любви отрастает еще одна ветвь, идущая от знаменитой теории «стакана воды», от романовской «Без черемухи» к мощнейшей, и, на мой взгляд, бесперспективной в русской традиции, поэтизации грубой плотской любви. Бесперспективной хотя бы в силу существующего традиционного женского взгляда на отношение мужчины к женщине: если любит по-настоящему, значит, не будет во что бы то ни стало требовать секса.

Вот фрагмент из романа Грековой «Хозяйка гостиницы», где отказ героя от «положенного» ему секса обозначает глубину и серьезность его чувств:

«Александр Иванович обнял Верочку. Она вся отвердела, насторожилась.

– Боишься меня?

Она молчала.

– Знаю, боишься. И зря. Хочешь, я тебя сегодня не трону?

Верочка молчала. Сердце у нее билось-билось.

– Не молчи. Скажи: хочешь?

– Хочу.

– Договорились.

Они стояли рядом, не касаясь друг друга, какие-то параллельные.

– Однако в ногах правды нет. Что ж мы, так до утра и простоим? Давай сядем.

В горнице ничего не было, кроме пышной кровати и одного стула. Они сели на кровать неблизко друг от друга, положив руки каждый к себе на колени. "Египетские Рамзесы", – подумала Верочка. Ей стало смешно.

– Все еще боишься?

– Теперь уж не так.

– Тогда иди сюда, поближе. Сядь ко мне на колени. Не бойся – сказано, не трону. Эх ты, заяц.

Верочка села к нему на колени. Сначала немножко казенно, пряменько, а потом прислонилась головой к его плечу. Пахло страшновато – мужской одеждой, табаком, одеколоном от гладко выбритой щеки…

– Удобно тебе? – спросил он.

– Мне хорошо. Мне очень хорошо.

– Ну и ладно. Спи, моя дорогая.

Странно, она и в самом деле заснула. От усталости, испуга, от полноты чувств. Проснулась среди ночи. Александр Иванович не спал. Он сидел, бережно ее охраняя, и его строгое красивое лицо обращено было к окну, откуда светили звезды. Верочка всполошилась: