ФИЗИКА И МУЗЫКА - Анфилов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Озвучен фильм был удачно. Счастливые находки тембров, лаконичная имитация шумов и сейчас интересны.
Фильм открывался пародийным вступительным маршем, хвастливым и назойливым, под который Гитлер распахивал клетку со стервятниками-самолетами и посылал их в нашу страну. Задушевные звуки рожков иллюстрировали русский пейзаж. Победный рокот моторов, переданный яркими стилизованными звуками, и бодрая мелодия «Марша военно-воздушных сил» сопутствовали советским «ястребкам», вылетевшим навстречу врагу. Дальше — грохот сраженных фашистских самолетов. А когда из их хвостов выросли кресты кладбища, послышался унылый плавающий звук замогильного голоса побежденных захватчиков. И вот уже черное воронье с противным лязганьем клюет кресты...
Фильм «Стервятники» шел в прифронтовых армейских клубах. Шолпо был рад его успеху и готовился к следующей работе. В качестве гонорара за труд он, с присущей ему оптимистической оригинальностью, попросил мешок овса. Всего-навсего.
Но новый фильм озвучить не удалось. Фашистский снаряд угодил в чердак здания Текстильного института, где стоял вариофон. Драгоценный аппарат разлетелся вдребезги. Как разузнал впоследствии Болдырев, это был последний фашистский снаряд, упавший на Ленинград.
Несколько лет работал Шолпо в эвакуации, в Ташкентской консерватории. А после войны в жизни изобретателя начался тяжелый период, закончившийся трагически.
ДЕЛО ХОЛОДНЫХ РУК
Сейчас, спустя пятнадцать лет, трудно объяснить неудачи, которые нагрянули на изобретателя, ставшего после войны директором крупной, расширенной лаборатории графического звука. Он получил все, к чему стремился. В его распоряжении был обширный штат сотрудников, средства, оборудование. У него был изобретательский опыт и авторитет. А работа все-таки не ладилась.
Никак не удавалось довести до конца постройку третьей модели вариофона. На нее истратили около ста тысяч рублей, а записи получались недоброкачественные. Надоели бесконечные переделки и доделки. Лаборатория не выполняла плана, не давала продукции.
Может быть, Шолпо оказался плохим директором? Вероятно, так. Талантливый изобретатель, новатор-музыкант, он не имел способностей к администрированию. Он был энтузиастом и привык иметь дело с энтузиастами. Но таких людей он подобрать не сумел. Не было с ним Янковского, умер Красин, группа «Антес» распалась.
Потекли унылые, формальные дела и дни. Пропало горение. Жажда новизны сменилась равнодушной службой. Шолпо видел это и не знал, что делать. Начал сам вязнуть в бюрократической рутине, со страхом чувствовал это — и не видел выхода. Может быть, сказались возраст, война, усталость? Может быть...
А дела в лаборатории шли все хуже. Откуда-то появились даже нечистые на руку люди.
И вот в газете появился фельетон. Остроумный, резкий, бичующий. В нем говорилось не только о бездеятельности, плохой работе, но и о хищениях. Исчезли какие-то чехлы, кто-то сшил костюм из казенной материи, кто-то ездил в ненужные командировки...
Многое в этом фельетоне было верно.
Но многого в нем просто не было.
Не было юной мечты о «механическом оркестре», не было десятилетий, насыщенных безостановочным трудом, не было блокадных месяцев, проведенных за вариофоном. Не было кинофильма «Стервятники» и мешка овса. Не было трагедии изобретателя, не сумевшего стать администратором.
Острое печатное слово действует быстро. Шолпо вызвали к прокурору. Тут выяснилось, что для уголовного дела оснований нет. Но престиж его как руководителя лаборатории был безнадежно подорван. Люди, прежде поддерживавшие Шолпо, теперь встречали его со сжатыми губами.
В конце концов дело разобрала специально организованная комиссия. Разобрала разумно и справедливо.
Лабораторию решили реорганизовать — перевести ее в Москву и влить в Институт звукозаписи. Шолпо назначили рядовым научным сотрудником. Правда, оставаясь ленинградцем, он мог лишь наездами бывать там. Но он был рад, что дело его все-таки жило.
В институте начали строить следующую, четвертую модель вариофона. И гораздо более совершенную — без кинопленки, а с магнитофонной лентой. Можно представить себе, какие надежды возлагал Шолпо на эту модель. И они оправдались бы, но...
Нелегко разыскать причины. Может быть, опять холодные, равнодушные руки делали машину, может быть, не хватило технической культуры. Но, затратив более четырехсот тысяч рублей, конструкторы института звукозаписи так и не преодолели существеннейшего недостатка — детонации («плавания») синтезированного звука. Машина отказывалась петь, она выла...
И это было последним ударом. Вернувшись в Ленинград в конце 1950 года, измученный Шолпо был подкошен раковой болезнью и спустя месяц, в начале 1951 года, умер.
ГЛАВА 10
КОМПОЗИТОР КАК ЖИВОПИСЕЦ
Нет, мечта доктора Шолпо не погибла вместе с ним. Человек уносит в могилу принадлежащее ему одному, а то, что он создал для поколений, продолжает жить и развиваться вопреки всему временному, случайному, тормозящему.
В послевоенные годы графический звук прижился на кинофабриках ряда стран. Идея синтетической музыки породила изобретение новых аппаратов. В памятных читателю приборах кельнской студии звукозаписи, в морфофоне Анри Шеффера, в аппаратах фирмы «Филипс» и многих других на новой основе возродились принципы, провозглашенные Шолпо, правда в подпорченном, подогнанном к «шумомании» виде, да и технически часто гораздо менее совершенных. Вся «электронная музыка»— это, по существу, извращение идеи музыкального синтеза.
Но кое-какие из новых аппаратов были весьма поучительны. Например, американский электроакустик Олсон построил громадный и сложнейший кибернетический синтезатор, основанный на... камертонных генераторах. Знаменательный факт! Ведь именно такие генераторы ввел Шолпо в свой фантастический проект «механического оркестра» из юношеского рассказа «Враг музыки». Однако наиболее интересное развитие получила мечта доктора Шолпо на его родине. Да это и закономерно.
ЗВУКИ В МУЗЕЕ
Год 1960.
Надо идти по Арбату, за театром Вахтангова свернуть в переулок, разыскать дом 11. На стене вывеска: «Музей Скрябина». Объявление о часах работы заканчивается фразой: «Выходной день—среда». Сегодня среда. Но из окон второго этажа слышатся приглушенные звуки.
Вхожу в парадное. Звоню. Сотрудник музея ведет меня по небогатой квартире великого композитора. Столовая, гостиная... Сверкают полированной чернью два рояля. Дверь, еще дверь — и... Могучий аккорд заставляет замереть! Звуки слились неразделимо. Они не похожи ни на что слышанное прежде. Трудно описать их словами. Но эти звуки прекрасны. Они ширятся, заполняют все, крепчают — и вдруг неуловимо меняются. Аккорд светлеет, искрится, затихает... и гаснет. И тут же, следом за ним, раздается звонкий, рассыпающийся на тысячи брызг удар...
Молчание. Я оглядываюсь. Просторная комната. Незаконченные художественные стенды. Углем начертаны скрябинские слова из программы к четвертой сонате: «...со скоростью света прямо к Солнцу, в Солнце...»
Несколько магнитофонов и динамиков. В углу двое склонились над машиной, напоминающей по виду небольшой печатный станок. Это на ней сотворены звуки. Это новый советский музыкальный синтезатор, плод многолетнего труда изобретателя Евгения Александровича Мурзина.
ОТ ЭЛЛИНГТОНА ДО СКРЯБИНА
Когда поднимался к своим блестящим триумфам Шолпо, Мурзин был еще совсем юным студентом Строительного института. Он превосходно учился и увлекался изобретательством. Чего он только не придумывал! Гидравлические клапаны, ускорители заряженных частиц, усилители биотоков мозга. Правда, внедрить задуманное в практику никак не удавалось. Но Мурзин не унывал. За его плечами — двадцать лет, у него — учение, спорт, друзья и подруги, музыка. Да, музыка. и случилось так, что как раз в этой области ярко выявился его изобретательский талант.
Поначалу, как это нынче частенько бывает, Мурзин слыл почитателем джаза. Нравились упоительная ритмичность, веселые мелодии, неожиданности аккомпанемента. Мурзин принялся разыскивать самобытные пластинки и натолкнулся на замечательного, по-настоящему народного композитора и дирижера — американского негра Дюка Эллингтона.
Как-то в кабине магазина грампластинок, когда Мурзин самозабвенно прослушал очередную эллингтоновскую новинку, другой покупатель с любопытством посмотрел на него и спросил:
— Неужели нравится?
— О! Хорошо!
— А ведь многим нашим джазопоклонникам эта штука не по зубам...
Разговорились. Мурзин узнал о своеобразии ансамбля Эллингтона: музыканты играют без нот, записи их выступлений — это тщательно отрепетированная коллективная импровизация. А под конец затянувшейся беседы новый знакомый дружелюбно заметил:
