Разговор в комнатах. Карамзин, Чаадаев, Герцен и начало современной России - Кирилл Рафаилович Кобрин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Уже значительно позже, судя по всему почти 20 лет спустя, во время Крымской войны, так его расстроившей, Чаадаев записывает в своих бумагах[35]: «Слава Богу, я ни стихами, ни прозой не содействовал совращению моего отечества с верного пути» – и дальше, отдельно «Слава Богу, я не произнес ни одного слова, которое могло бы ввести в заблуждение общественное мнение». Несмотря на внешнее сходство этих сентенций, они о разном. В первом Чаадаев заявляет, что не участвовал в так называемой «патриотической» литературе, по сути в официозной пропаганде, которая подготовила русское общество к Крымской войне, а потом – когда война уже началась – хвасталась, что победа не за горами. Тут отличились все – и «шинельные» литераторы, и славянофилы, и даже одиночки, не примыкавшие ни к какому направлению. Крымская война стала одним из тех событий – которые потом в истории страны будут повторяться, см., например, начало Первой мировой или оккупацию Крыма в 2014-м, – когда большинство участников общественных споров, презрев разногласия и забыв свои позиции, наперегонки бросились поддерживать «правительство». В случае с Крымской войной действительно огромная разница между славянофильской «народностью» и «официальной народностью» мгновенно исчезла, будучи затоплена изъявлениями шапкозакидательских чувств, вроде тех, что в стихотворении 1854 года выразил некий Василий Алферьев, напечатавший в официозной «Северной пчеле» стихотворение «На нынешнюю войну»:
Вот в воинственном азарте
Воевода Пальмерстон
Поражает Русь на карте
Указательным перстом.
Вдохновен его отвагой,
И француз за ним туда ж,
Машет дядюшкиной шпагой
И кричит: Allons, courage!
Полно, братцы, на смех свету
Не останьтесь в дураках,
Мы видали шпагу эту
И не в этаких руках.
Если дядюшка бесславно
Из Руси вернулся вспять,
То племяннику подавно
И вдали несдобровать.
Альбион – статья иная –
Он еще не раскусил,
Что за ма́шина такая
Наша Русь и в сколько сил.
То-то будет удивленье
Для практических голов,
Как высокое давленье
Им покажут без паров!
Знайте ж – ма́шина готова,
Будет действовать, как встарь,
Ее двигают три слова:
Бог, да родина, да Царь!
Квасной патриотизм эстетически глух, оттого сложно отличить этот опус от заклинаний известного славянофила Степана Шевырева: «Братья, братья? где вы? где вы? / Где Царьград, Ерусалим? / Дети, старцы, жены, девы, / Мужи, юноши – летим!» – или от бодрых тостов почтенного Федора Глинки:
Ура!.. На трех ударим разом!
Недаром же трехгранный штык!
Ура отгрянет над Кавказом,
В Европу грянет тот же клик!
‹…›
Но что же? За хлеб-соль и дружбу
Предав наш символ за коран,
Вы к туркам поступили в службу
И отступились христиан!!
Что ж скажет летопись пред светом
Про нечестивый ваш союз?
Британец в сделке с Магометом,
И – стыд! Отурчился француз!!
Но, верьте, ваши все мытарства,
Расчет и вычет – все мечта!
Вам русского не сдвинуть царства:
Оно с Христом и за Христа!
Думаю, Чаадаева, этого проповедника христианского всеединства и универсализма, особенно должна было возмутить подобная прописка Сына Божьего, который будто болеет за команду под названием «Русское Царство». Но заметим, что идея особых отношений русского народа и русского уклада жизни с Христом – чисто славянофильская; тут, в пропаганде образца 1854 года, она пришлась очень кстати. Так что в 1854 году Чаадаев читает все эти неприличные вирши[36] и утешает себя тем, что подобному совращению отечества с верного пути он уж точно не содействовал, «ни стихами ни прозой».
Другое дело – фраза Чаадаева о том, что он не произносил слов, которые могли бы ввести в заблуждение общественное мнение. Начнем с того, что в год публикации первого «Философического письма» общественного мнения в России практически не было. Но в 1854-м оно было – и Чаадаев приложил к этому руку, даже нет, он в каком-то смысле заложил основу его. Таким образом, оно сложилось за эти два десятка лет под определенным влиянием его единственной публикации, нескольких неопубликованных текстов, эпистолярия и проповедей в салонах. И сложилось общественное мнение таким образом, что результат Чаадаеву совсем не нравится. То есть он как бы проиграл, но честь сохранил – не льстил, говорил правду, остался при своих убеждениях. Иными словами, Чаадаев дал толчок, после которого общественное мнение принялось формироваться, не прислушиваясь уже к его словам или мало прислушиваясь. Тем не менее он свою задачу выполнил – ведь отныне любая публичная дискуссия в России будет разворачиваться вокруг заданных – точнее, сформулированных – Чаадаевым тем, использовать аргументы его и его гонителей, произносить важнейшие сентенции с его интонацией, даже сами инструменты этой дискуссии – тексты написанные и произнесенные – будут использоваться в соответствии с тем, как это происходило до, во время и после «телескопской истории». Мандельштам писал: «След, оставленный Чаадаевым в сознании русского общества, – такой глубокий и неизгладимый, что невольно возникает вопрос: уж не алмазом ли проведен он по стеклу?» Образ невероятно красивый – но неуловимо ложный. Чаадаев не алмаз, а сознание русского общества в 1836 году – отнюдь не стекло. Если продолжить сомнительную игру с житейскими метафорами применительно к истории, то Чаадаев скорее сыграл роль бродильного элемента, который бросили в канистру с соком. Но только это был специальный элемент – он заранее заключал в себе главные химические особенности получившегося в итоге напитка. Впрочем, и это сравнение хромает.
Но вернемся к чаадаевской фразе о невведении общественного мнения в заблуждение. При всей изуверской изворотливости его ума, при всей страсти надевать на себя маски, при всей
