Портрет с одной неизвестной - Мария Очаковская

Все вроде бы хорошо. Нет больше больничной палаты, лечащего врача, вонючей столовки и вредной, больно делающей уколы медсестры, все хорошо, но почему-то неспокойно…

– Вот чего так хотелось всю эту чудовищную неделю, – произнес Леонид вслух. – Кофе. Горячего, крепкого, пахучего эспрессо! Какое счастье, что я – дома.

Ленька пошел на кухню. Там было душно. Машинально заглянув в холодильник, он обозрел скудные запасы: банка анчоусов, мумифицированный кусок швейцарского сыра, прокисшие сливки и бутылка французского шампанского. Не густо. Он подошел к окну, открыл форточку. Давно надо было кондиционер купить! Вот, всегда так. То времени нет, то денег жалко.

Минуту-другую гудела кофемашина, наполняя миниатюрную, костяного фарфора чашечку густой ароматной жидкостью. Ленька взял чашку и уютно расположился в бабкином кресле. «Хорошо, что хоть ее нет. Ей все это совсем ни к чему», – подумал он. Взгляд его остановился на висящем над столом небольшом масляном пейзаже. Золотые купола Софии Киевской на фоне темного грозового неба Леньке очень нравились. И не только потому, что это был подарок Вита, который обычно его знаками внимания не баловал. Пейзаж действительно был симпатичный, с настроением; уж в чем-чем, а в живописи Вит разбирался, в отличие от Леньки он искусствовед как-никак. Леньку как раз всегда раздражали, хотя вида он не показывал, нудные и пространные рассуждения приятеля об искусстве. «Философская лаконичность живописи Кандинского, емкие обобщенные образы… трансцендентное понятие в имманентной среде». Вспомнив о Викторе, которого все без исключения почему-то называли просто Вит, Ленька поднялся и подошел к зеркалу. На загорелом лице синяк уже был почти не виден. Ленька поправил волосы и сразу, отдернув руку, поморщился от боли. Шов на затылке еще саднил. На выбритом участке появился короткий ежик. Хорошо хоть всю голову не обрили и волосы длинные, почти ничего не заметно.

В висках застучали молоточки. Тупая звенящая боль, поднимаясь от затылка, разлилась по всей голове. Как назло! Вот зараза! Больше суток не болела. Врачиха предупреждала, что боли сразу не пройдут. Звоном в ушах отозвался сигнал мобильного.

– Алло, зайка, привет. Ну ты как?

– Приветики-приветики, – Ленька с трудом нашел в сумке телефон. Надо же, легок на помине.

– Как твоя голова? Ты говорить можешь? Ты уже дома? – из трубки бодро звучало легкое фрикативное «г».

– Дома я, дома. Выписался.

– Вот какая ты у меня умница!

– Еще бы! Гиря уже до полу дошла в этом клоповнике лежать! Но голова, зараза, еще болит, не отпускает.

– Бедная зайка! Ну, потерпи, скоро пройдет! – голос в трубке смягчился. – Отдохни, полежи пару деньков. И не вздумай по саунам шариться. Знаю я вас, столичных штучек.

– Щаз! Прямо встала и пошла. Ты издеваешься, что ли?

– Ну все, зая, прости, пережили и забыли.

– Кстати, там в больничке такой медбрат… брюнетик, светлоглазый, румянец во всю щеку…

– Ну и что? Как? Все было?

– Да какой там! Я как Щорс с забинтованной башкой, в глазах двоится.

– Телефон-то хоть взяла? Или опять дуру стыдливую из себя строила?

– А вот не скажу.

– Ладно, зай, тут ко мне пришли. Ты давай не разлеживайся. Еще пару деньков, и дела надо делать, как договорено. Люди ждут. Ну, целую. Я завтра позвоню. Не раскисай.

– Целую, – протянул Ленька, нажал отбой и задумался.

Вот и все. Спокойная жизнь кончилась.

31. Допрос фигуранта

Из цикла «Милицейские будни», август 20… г., холст/масло

Полуторачасовая беседа с похмельным художником далась майору тяжело. Очень тяжело. И собой он был не доволен. В первые минуты, посмотрев на явившегося, майор подумал: руки дрожат, трясется, синяк под глазом, газводы попросил… так я его, голубчика, голыми руками возьму. А если ему еще и пива предложить, все как по маслу пойдет. Ан нет! Не тут-то было! Еще неизвестно, кто кого-с! Тьфу, вот привязалось. От словесного поноса похмельного у майора задымилась голова. От всех его шуточек, поговорок, смешков, анекдотов, от этих «да-с», «так-с», «в каком вы, ваше благородие, чине-с».

Нет чтобы просто и четко ответить на поставленный вопрос: «Были ли вы 10 августа на даче у Елизаветы Сергеевой?» Так он в ответ буквально чуть не чечетку отбивал у него в кабинете.

«Как же-с, натурально, такой раут пропустить не мог-с».

Мог-с, не мог-с. А соврать в этом потоке словоблудия мог-с? Да нет. Вроде бы не похоже, чтоб он замалчивал, запирался, утаивал что-то. Нет, не похоже. Отвечал, казалось бы, откровенно. Сразу признался, что, когда выпивает, болтает не затыкаясь, и поэтому про брюлловский портрет растрепал всем, кому только можно. Или, если дословно, как это у него было:

«Слаб человек! Только пригублю – несет-с. А тут, вообразите, событие в национальном масштабе. О таком умолчать было выше моих сил-с». И Толстого почему-то приплел. Потом еще спел что-то из оперетты, из «Сильвы», что ли? Хотя нет. Это он уже про другое спел, когда про свое чутье уникальное распинался. Нюх у него на шедевры, видите ли, «чуть не на звезду и на ленту тянет, не говоря уже о докторской».

А ведь действительно, чертяка, на императора Николая II похож. И здорово. Усы, бородка. Ему бы на сцене выступать.

Валерий Петрович ему так и сказал, когда пытался унять его словесный поток:

– Вы ближе к сути, Вадим Роланович (одно отчество чего стоит).

– Да-да, конечно, ближе к сути. Мы так с вами и будем, помните у Пастернака, «во всем мне хочется дойти до самой сути…».

Но хуже всего обстояло дело с тем, чтобы припомнить всех, кто на прошлой неделе у него был и кто мог слышать о картине. Тут цитаты из Вадима Ролановича посыпались, как из училки по родной речи со стажем. И Достоевского вспомнил, и Чехова, и Пушкина, и даже Ленина приплел.

Майор уныло взглянул на свои записи, которые он аккуратно пытался вести в ходе беседы. Да какое тут! Разве чего запишешь, только комический куплет под диктовку или письмо Онегину Татьяны.

Да, продираться через эти словесные дебри оказалось утомительно. В конце концов уже обессиленному Валерию Петровичу удалось-таки выжать из Некрасова примерный список посвященных лиц. Напротив одних фамилий, кого тот помнил точно, он поставил плюсы, против других, а их, к сожалению, было значительно больше, вопросы. Удалось выяснить номера телефонов кое-кого.

Силы Небесные! Сначала сербская братия покатила, после беседы с этой нервной, у которой ни единой гласной в фамилии. Теперь вот богема в полный рост пошла. Какая же задница! Снежный ком! Человек пятнадцать, не меньше. Неужели Вадим Роланович не мог выпивать в одиночку! Да на них всех полгода не хватит. А с чем прикажете к руководству идти? Что докладывать? Или мне им тоже про «море огней» спеть?

Перелистав последние несколько страниц блокнота, Валерий Петрович тяжело вздохнул и почувствовал себя совершенно разбитым. Все последние ночи от жары и комаров он почти не спал. Работы было много, одной писанины – начать и кончить. Жена зудела про 1 сентября, про новую дочкину школу, в которой ей так и не подтвердили место. Теща обижалась, что никто не едет на дачу собирать яблоки. Редкие выходные пролетали как один миг, а об отпуске нечего и заикаться.

Список гостей Некрасова завершало имя с большим жирным плюсом «С. Ключка».

– Была, – уверенно подтвердил художник, – точно была. И не просто заходила, а ночевать оставалась. Далеко живет-с. Не барышня, а ангел, помощница, фея. Мне бы без нее, как поется, «лететь с одним крылом». И натурщица от бога, без жеманства, и на кухне чистый Ватель. Хорошенькая, шустренькая. Фонтан энергии, водопад, брандспойт.

Бедный, бедный Валерий Петрович! Если бы он только знал, если бы мог предвидеть, что в конце этого долгого, душного, утомительного дня, когда он уже совсем соберется домой, судьба преподнесет ему поистине царский подарок. Казалось бы, пустяк, случай, простое совпадение… но нет! Такие пустячки и сплетаются в конечном итоге в настоящее уголовное дело. А вышло-то почти как в известной телеигре – «звонок другу», и все решилось. Позвонил бывшему однокашнику поздравить, тот очередную звездочку обмывал. Подъезжай, говорит, и точка. Неохота, конечно, из Королева в Москву тащиться, но что поделаешь. Подъехал к нему в отделение, а друг как раз в дежурку спустился. Тут все и выяснилось. Глянули случайно в сводку происшествий – и нате вам.

«Криминальный труп в квартире на 9-й Парковой, мужчина, 40 лет, антиквар, Эдуард Михайлович Лейчик… следы ограбления, обнаружила и вызвала наряд сожительница С. Ключка…»

32. Допрос фигурантки

Из цикла «Милицейские будни», август 20… г., холст/масло

Светка сидела на неудобном стуле, хмуро уставившись на свои руки, крутила золотое с бирюзой колечко на пальце и ничегошеньки не понимала. На безымянном пальце сломался ноготь – в тот злосчастный день в квартире у Эдика как раз и сломался, – и Светку это ужасно раздражало. Вообще-то руки у нее были ухоженные, с модным маникюром, красивые, и она это знала. Обычно, когда Светка говорила, всегда руками размахивала, «артистическая у вас жестикуляция», как сказал этот, у Вадима, который монументальщик, ну, скульптор, короче. Но сейчас ей было не до жестикуляции. На хмыря за столом она старалась не смотреть. Противный, морду вон какую отъел, улыбочки строит. И чего на него пялиться-то! Дело ясное, что дело темное. Ничего хорошего не жди. Почему опять вызвали? Почему хмырь какой-то другой? Почему про Эдика не спрашивают? Достали, блин, уже. То в одну ментовку ездий, то в другую. Светка боялась и поэтому злилась, или, наоборот, злилась и поэтому боялась.