Белое сердце - Xавьер Мариас

Через некоторое время она ответила «Джеку», как до того ответила «Нику», послала ему копию той кассеты, которую записывала для агентства, и стала ждать. Все дни, пока она ждала ответа, она нервничала, но в то же время была в приподнятом настроении, была нежна со мной – так всегда ведут себя женщины, когда у них появляется надежда. Впрочем, со мной Берта всегда такая. Однажды, когда я вернулся с работы раньше, чем она, и вынул почту из почтового ящика, Берта выдала себя с головой. Едва открыв дверь и бросив ключи в сумку (и не сменив походку на домашнюю – она была слишком сосредоточена на другом), она быстро подошла ко мне и, забыв даже поздороваться, выпалила:

– Ты забрал почту из ящика или там ничего и не было?

– Я. Твоя почта лежит на столике. Я получил письмо от Луисы.

Она бросилась к столику, просмотрела конверты (их было три), но ни одного не распечатала. Потом сняла плащ, зашла в ванную, прошла на кухню к холодильнику, переобулась в мокасины, подчеркивающие ее хромоту. В тот вечер мы оба оставались дома. Я смотрел по телевизору конкурс «Family Feud» [8], а Берта читала (к счастью, не Кундеру). Вдруг она сказала:

– Какая же я идиотка! Все забываю. Подумала, что среди почты могло оказаться письмо от «Заметной Арены». Ведь если он напишет, то напишет на абонентский ящик: он же не знает ни моего адреса, ни моего имени. Я просто дура. – Она помолчала секунду и спросила: – Ты думаешь, он ответит?

– Конечно. Напишет тут же, как только увидит тебя на кассете.

Она ничего не ответила, и некоторое время мы вместе смотрели «Family Feud», потом она сказала:

– Каждый раз, когда я жду ответа, я испытываю ужас от того, что ответа может не быть, и не меньший ужас от того, что мне могут ответить. Кончается все всегда ужасно, но пока я жду, у меня такое чувство, что все только начинается и впереди – безграничные возможности. Я чувствую себя так, словно мне пятнадцать лет: никакого скепсиса, даже странно. Снова строю воздушные замки. Большинство из тех типов, с которыми я потом встречаюсь, – жалкие и отвратительные. Иногда я соглашаюсь поужинать с ними и на все остальное только потому, что встрече предшествовали ожидание и письма, иначе я даже дорогу переходить вместе с ними не стала бы. Они, наверное, то же самое думают обо мне.

После некоторой паузы (возможно, она просто слушала очередной вопрос, заданный участникам «Family Feud»), она продолжила:

– Поэтому самое лучшее состояние – это состояние ожидания и неведения. Однако, если бы я знала, что это состояние будет длиться бесконечно, оно перестало бы мне нравиться. Ты только подумай, вдруг появляется кто-то, кто, без всякой на то разумной причины, начинает меня интересовать, хотя я ничего о нем не знаю, – как этот Ник или Джек (с чего ему при-шло в голову сменить имя? Так никто не делает). Пока я с ним не познакомлюсь, пока хотя бы не увижу его кассету, если он ее пришлет, или его фотографию, я буду почти счастлива. Вот уже много лет я бываю в хорошем настроении только в такие дни. А потом я получаю эти дурацкие (хотя авторам они кажутся очень смелыми) видеозаписи! И все-таки я часто соглашаюсь встретиться с ними, убеждая себя, что нельзя судить о человеке, пока с ним не встретишься. Я говорю себе, что, записываясь на видео, человек не всегда ведет себя естественно; совсем другое дело, когда встречаешься лицом к лицу. Я как бы даю им еще один шанс, – даю им возможность исправить то впечатление, которое произвели их письма и кассеты (наверное, они дают такой же шанс мне).

Смешно, но эти видеозаписи, как бы ни старались те, кто их делает, никого не могут обмануть. Их смотрят, как телепередачи: тот, на кого смотрят, беззащитен перед тем, кто на него смотрит. В реальной жизни мы никогда никою не разглядываем так пристально и с таким бесстыдством: мы сознаем, что другой человек тоже смотрит на нас, а если мы за ним подглядываем, то он может нас обнаружить. Видео, запись – это адское изобретение: она позволяет задержать быстротечное мгновенье, и уже нельзя потом перетолковывать его по-своему и рассказывать о случившемся не совсем то, что было на самом деле. Она покончила с воспоминаниями, которые всегда неточны и которыми можно манипулировать, которые можно отбирать по своему усмотрению и варьировать. Сейчас ты уже не можешь вспоминать о событии так, как тебе нравится: событие зарегистрировано. Зачем теперь вообще вспоминать, когда можно снова все увидеть, даже (при желании) в замедленном темпе. И как теперь можно изменить воспоминание по своему усмотрению?

Голос у Берты был усталый. Она сидела в кресле, подогнув под себя больную ногу и держа в руках книгу, как будто не решаясь прервать чтение или отвлечь меня от телевикторины, и поэтому ее слова были как бы замечаниями в скобках, словно она не хотела говорить главного.

– Хорошо еще, что записываются на пленку только немногие сцены, а обмануть они не могут не потому, что все в них – выдумка, а потому, что смотрят их те, кто все понимает.

Когда я смотрю кассеты, которые присылают мне эти мужчины, мне становится страшно, хотя и смеюсь, и даже соглашаюсь встретиться с некоторыми из них. Еще страшнее мне становится, когда они приходят на встречу в ужасных костюмах, с презервативами в кармане – еще ни один не забыл захватить их с собой, все рассуждали так: «Well, just in case» [9]. Если бы хоть один из них не подумал об этом в первую встречу, вышло бы еще хуже: я бы влюбилась в такого. Сейчас я все время думаю об этом Нике или Джеке, этом странном испанце, который выдает себя за американца. Забавный, должно быть, тип, одна его «заметная арена» чего стоит, придет же в голову начинать с этого! Все эти дни я чувствую себя более уверенной, даже довольной, потому что жду от него письмо и кассету, и, конечно, потому, что здесь ты. И чем все кончится? Он пришлет ужасную кассету, но я буду смотреть ее снова и снова, пока не привыкну к нему, пока он не перестанет мне казаться таким уж отвратительным, а его недостатки не покажутся мне даже привлекательными – в этом единственный плюс повторения: все становится с ног на голову, ко всему привыкаешь, все, что обычно вызывает отвращение, в конце концов начинает привлекать, если столько раз видишь это на экране телевизора. Но в глубине души я уже буду знать: единственное, чего хочет этот тип, – это переспать со мной один раз и баста (он уже предупредил об этом). А потом – исчезнуть, неважно, понравится он мне или нет захочу я, чтобы он исчез или нет. Я одновременно хочу и не хочу его видеть, я хочу с ним познакомиться и хочу, чтобы он оставался незнакомцем, хочу, чтобы он мне ответил и чтобы его письмо не пришло. Но если ответа не будет я приду в отчаяние: решу, что он посмотрел мою кассету и я ему не понравилась, а это всегда так обидно. Я сама не знаю, чего хочу.

Берта закрыла лицо книгой, о которой она забыла и которая при этом движении выпала у нее из рук, и тогда Берта закрыла лицо руками, что она и собиралась сделать с самого начала. Она не плакала, просто не хотела, чтобы кто-нибудь в эту минуту видел ее лицо. Я оторвался от «Family Feud», поднялся и подошел к ней. Я поднял с пола книгу и положил руку Берте на плечо. Она погладила мою руку, но тут же медленно сняла ее со своего плеча, мягко отказалась от нее.

На кассете, которую прислал Ник или Джек- на третий раз он решил назваться Биллом: «возможно, я остановлюсь на этом имени, а может быть, и нет», – писал он, как и раньше, по-английски на открытке, которая была приложена к кассете, – «И» была точно такая же, как в слове «Ник». Возможно, письмо пришло еще в тот день, когда Берта напрасно искала его среди почты, но в руки к ней оно попало через два дня: она вынула его из ящика, который абонирует в ближайшем почтовом отделении для своей самой личной (или безличной) корреспонденции. Когда я в тот вечер вернулся домой, она еще не сняла плащ – она пришла чуть раньше меня. Она вернулась бы намного раньше, если бы не заходила на почту и не задержалась там, от волнения не попадая ключом в замок серебристого ящика. В руках у нее был сверток, по форме которого можно было догадаться, что в нем-видеокассета. Она подняла руку со свертком и, улыбаясь, помахала им. Она не двигалась и потому не хромала.

– Посмотрим вместе после ужина? – доверчиво спросила она.

– Я сегодня ужинаю в другом месте. Не знаю, когда вернусь.

– Ладно. Если выдержу, я тебя дождусь. А если не дождусь, оставлю для тебя кассету на телевизоре – посмотри перед сном, а завтра обсудим.

– А может быть, посмотрим прямо сейчас?

– Нет, я еще не готова. Я хочу подождать несколько часов, зная, что кассета у меня, и не распечатывать ее пока. Я подожду тебя, сколько смогу.

Я был готов отменить встречу. Берта хотела, чтобы я был рядом, когда она будет смотреть кассету, ей нужна была моя поддержка, нужно было, чтобы рядом был кто-то, для кого все это так же важно, как и для нее самой. Это было в некотором смысле торжественное событие, нужно серьезно относиться к тому, что важно для наших друзей. Но встреча, на которую я спешил, была почти деловая: один испанец – важная птица, друг моего отца – приехал по делам в Нью-Йорк, а так как его английский хоть и вполне приемлем, но не безупречен, он попросил меня пойти с ним и с его женой (она намного моложе, чем он) на ужин с одной американской парой – американским сенатором и его женой (она намного моложе, чем он), – чтобы занять дам, пока мужчины будут говорить о своих грязных делах и помочь ему с английским, если (что вполне вероятно) это понадобится. Дамы оказались не только молодыми, но и фривольными сумасбродками: после ужина они потребовали, чтобы мы все отправились танцевать, и добились своего. Несколько часов они танцевали со мной и с другими (ни разу с собственными мужьями, погруженными в свои аферы), страстно прижимаясь при этом, особенно испанка (когда она прижалась ко мне, я подумал, что у нее, наверное, силиконовые груди: они были твердыми, как мокрое дерево, но проверить на ощупь я не рискнул). У этих пар были деньги, и мир принадлежал им. Они обделывали дела, имплантировали пластик, со знанием дела говорили о Кубе, посещали места, где танцуют прижавшись.