Зуб мамонта. Летопись мертвого города - Николай Веревочкин

— Б-р-р-р! Гигиена! — зарычав, похвалил он себя. — Я из этого сосуда с прокаженным пил — и хоть бы хны. — Запустил руку в карман штанов, достал несколько семечек, пощелкал. — В чем смысл выпивки? — спросил он, отсыпая Руслану три семечки, и сам же ответил: — В хорошей закуске.

Руслан снял черную шапочку, и ветер, насыщенный запахом подтаявшей земли, половодья, полный простуды и надежды, расчесал волосы и выдул из головы нудные мысли.

— Яков Сергеевич, а ты помнишь, когда первый раз напился?

Глаза Грача налились есенинской синью, и приятно зашелестели страницы его беспутной жизни в обратном порядке. У каждого уважающего себя пьяницы есть своя легенда, оправдывающая сладкий порок.

— Можешь мне не верить, но пять лет тому назад я был трезвенником. — Сказано было сильно. Грач умел подсекать. — Представь: сентябрь, осенние грибы, листопад. Иду с полным лукошком белых через рощу. Тогда там еще дорожка была и мостик через овраг. Дорожка растрескалась, мостик сгнил. Да… Иду, загребаю кирзовыми сапогами листья. Думаю: может быть, кто-нибудь кошелек потерял. В тот год развал только начинался. И вообще, и в личной жизни. Ждали праздника, а вышли похороны. С женой развелся. На экономической почве. Ты, говорит ласково, вообще не мужик, если семью содержать не можешь. Таких судить надо. Посмотри на других. Посмотрел. Действительно, есть люди, которые достойным делом занимаются: грабят и разваливают родное государство. Дай, думаю, попробую. Как ни старался вывернуться наизнанку, не получается. Передовые люди живут под лозунгом: обдери ближнего, ибо дальний приблизится и обдерет тебя. А у меня в башке всякая ерунда: человек человеку — брат, миру — мир, раньше думай о родине, хлеба горбушку и ту на двоих… Попробуй с таким воспитанием стать бизнесменом. Все равно что пол сменить. Хорошо тем, кому выворачиваться не надо было. Они давно вывернутыми жили. Играешь, допустим, в футбол. Вдруг выбегает на поле мужик, хватает мяч руками и бросает его в ворота. Гол. Ты ему: это не по правилам. А он: правила изменились. Кто изменил? Я. Короче, если ты не умеешь воровать, какое ты имеешь право заводить семью? В НИИ сокращение штатов. Кто в первых рядах? Грач, птица весенняя. А было время, не поверишь, хотя бы год безработным мечтал побыть. Работы было, как сейчас перхоти в рекламе. Сбылась мечта. Вот я и прилетел в Степноморск к старикам на родное гнездовье — тогда еще живы были — крылья почистить и хрен к носу в тишине прикинуть: что делать и кому морду бить.

Иду, шуршу листьями. Тогда еще развалин не было. Народ не шуганный. Правда, самые мудрые уже смотались — кто куда. Поднимаю глаза и вижу: через мостик идет она, Эмка из 10-го «Б». А рядом — пацан в бейсболке, клетчатых шортах, гетрах. Ну, у меня и пацан, и весь мир — в области слепого пятна. Я одно вижу: глаза ее, печальные, откровенные. Коровьи, с поволокой. А ты не смейся. Знаешь, какие глаза у коров бывают? Не глаза — два омута. Увидел — и утонул. Это мы их коровами обозвали. На самом-то деле — антилопы. А волосы, знаешь, седые. И так ясно стало, что жизнь прожита. И прожита не так, не там и не с теми. И сделано-то — хрен с мелочью, а ошибок — на десятерых. Вот идет навстречу она, с кем нельзя было разлучаться, а прожили мы врозь, и ничего, кроме трех поцелуев, у нас не было.

Не дай бог тебе, студент, такое сожаление испытать.

Грач отвернулся, прикуривая. Как у каждого стареющего человека, скудные факты собственной биографии со временем наполнялись для него особым, почти библейским значением. Он замолчал, переживая нахлынувшие воспоминания. Душа его, изъеденная многолетней коррозией скепсиса, заныла от наивных чувств. Какие молодые, НЕЗДЕШНИЕ метели кружились в те годы в строящемся городе. Они выходили из школы и погружались в это белое, подвижное марево всем классом. Лохматый в ту пору Грач, как паровоз, тащил за собой в воющее снежное пространство состав одноклассников. Пацаны и девчонки держат друг друга за хлястики, прикрывают лица портфелями, стараются перекричать метель и смеются без особой причины. И только Грач, щурясь, всматривается в колючую белизну. По долгому маршруту, сквозь пустыри и строительные площадки, хаос бетонных плит и березовые рощи разводит он по домам одноклассников, пока не остается один. Мир полон ветра, смеха и мечты. Когда это было? В другой стране, в другое время. В следующем году исполнится тридцать лет после выпускного бала. Собраться бы всем, посмотреть друг на друга. Откопать шампанское, что зарыли на углу школы. Прокисло, поди. Только фиг соберешь всех. Кто за полярным кругом, кто в Якутии, кто вообще в Германии, а кого и нет уже. Остались в родном захолустье лишь Сашка Шумный, Пашка Козлов да он, Грач. Три мушкетера. Ничего, он от этих огрызков десятого «Б» не отстанет. Прокисло — нет шампанское, дело не в этом. Возьмем чего-нибудь посущественнее. Посидим у спаленной молнией березы в старой роще. Вспомним утренние кроссы к дуплу, где, может быть, до сих пор спрятаны их шпаги. У него была ивовая. У Шумного — из боярышника. У Козлова — черемуховая. Перестук деревянных шпаг в тумане осеннего леса. Один за всех, и все за одного. Впереди вечность… Прикурив, Грач продолжил рассказ, стоя спиной к Руслану и глядя на реку, несущую облака пены:

— Сердце колотится — вот-вот оглохну. Лукошко — шмяк на землю. Побежал я и на середине мостика обнял ее. Держу в руках и думаю: «Ни хрена, Грач, Бог есть, жизнь не кончилась. Нет у нее мужа — хорошо, есть — отобью». Понимаешь, смысл появился. А пацаненок ее за руку трясет и что-то ревниво по-немецки лопочет. «Что он говорит?» — «Спрашивает: что этому старичку надо?». Старичку? Положил я афганку на перила, три волосинки на лысине пригладил. Сделал стойку на руках и в таком положении пять раз отжался. Отряхнул руки и говорю: «Переведи сынку: если отожмешься хотя бы один раз, можешь называть меня старой развалиной». — «Это не сынок, — говорит Эмма, — это внук». Представляешь? Но малыш крутой оказался. Вызов принял. Поднатужился, поднатужился, но только и сумел что пукнуть. Засмущался.

«Где ты? Как ты? Надолго здесь?» — спрашиваю и глаза от ее глаз не могу оторвать. А сам думаю: жаль, конечно, что такое чудо проворонил, но ничего — жить не так мало осталось. Осенние грибы — самые крепкие. А она смотрит на меня издалека-издалека и так печально отвечает: экскурсия бывших советских немцев, ностальгический тур по местам молодости, своим ходом из Германии…

В это время и позвала ее труба. Смотрю: сквозь желтые деревья краснеет двухэтажный автобус, а вокруг пестрый народ толпится. Наши иностранцы. Руками машут и на часы показывают. Ну, проводил я ее до автобуса…

Ты боксом занимался? Знаешь, когда хорошо зацепят, ты вроде и в сознании, и на ногах, а плывешь, ничего не соображая. Она что-то говорила, а я уже и с русского без перевода ничего не понимал. Жизнь одновариантна. Что тут поделаешь. Помню только, что-то она про нашу дикую северную вишню говорила. Да тут еще меня иностранец по плечу хлопает, отвлекает: «Здорово, Яшка». Смотрю на него с досадой. Ну, знаешь, как туристы одеваются — будто на взрослого дядю костюмчик пятилетнего пацаненка напялили. Морда в штаны не влазит. Все яркое, в глазах рябит. И приятно так одеколоном пахнет. Не мужик, а клумба. Довольный, как после бани. «Федор?». Морщится и поправляет свысока: «Теодор». Да хрен с тобой, какая разница. Кличка у него раньше была Райбугай. Пунктом осеменения крупного рогатого скота заведовал. «Ты уже познакомился с моим внуком?» — спрашивает. Причем, рожа славянская, с акцентом. Выпендривается. На комплимент напрашивается. Ох, в детстве я его лупил! Мало, видно.

Но тут их с посадкой поторопили. А я, как дурак, все пытался ей корзину с грибами всучить. И покатил автобус по бывшей улице Ленина, по кленовой аллее в параллельный мир, в другую вселенную. А в темном стекле — одна ладошка белеет. Вывернул автобус за березовую рощу, куда тридцать лет назад мы бегали с Эммой целоваться на большой перемене, и пропал навсегда. Стою посредине лужи, один на этой облезлой планете, а вокруг маленькими желтыми лебедями плавают кленовые листья. Вот в тот день я и нажрался до упора. Планета — креном. Сел в эту лужу и все пытался вспугнуть желтых лебедей, чтобы на юг летели.

Ну да, конечно, можно было бы придумать что-нибудь и получше. Скажем, стать нобелевским лауреатом или, мечтать так мечтать, новым русским и однажды прикатить в Германию… А что? Алкоголь тогда еще мозги не сожрал, профессию не забыл. У меня в свое время даже статейка в журнале «Геодезия и картография» была тиснута. С портретом лица. С шевелюрой. Это было недавно, это было давно. Мне, безработному, уже было за сорок, как выглядит планета с птичьего полета, никого не интересовало, плешь — в полшара. И я подумал: может быть, и хорошо, что так вышло? Себе жизнь испортил, так хоть ей не навредил. Пошел и нажрался.

— Вспугнул? — спросил Руслан.