ЛЧК (Записки старого человека) - Дан Маркович

- Может, не трогать его?.. - шепотом сказал Антон. - У него еще могут быть дети... и совсем не такие, как он...

Бляс пожал плечами, но спорить не стал. Аугуст подумал и сказал:

- Может быть, теперь они тише пу-у-тут... приказы, отчеты... рапо-ота-ют... Анна спросила у меня:

- Марк, говорят, новую жизнь придумали - писать разрешат, простят больных, ссыльных?..

Я этого не знал. Бляс покачал головой:

- Придумывать тут нечего - надо дать людям волю, они сами себе жизнь сделают.

- И кошкистам - волю?-удивилась Лариса.

- И кошкистам,- Бляс нахмурился. - Только сами пусть свое счастье жрут.

- Кошкисты не сгорят, не потонут, - Антон махнул рукой, - в крайнем случае, название сменят... а мы потонем - в трубе шум, вода внизу появилась...

- Ах, мальчики, будет вам, - сказала Анна, - мы не пропадем, в огне не сгорим, в воде не потонем...

- Ишь как расхрабрилась, - удивился Бляс.

- А вот увидишь,- она лукаво посмотрела на меня, - мы останемся, не так ли, Марк?

- О, я хотел бы этого всей душой, но совсем не уверен.

Мои мысли прервал Антон:

- Марк, вы хотели уехать, я слышал?

Я вспомнил свою мечту - добраться до теплого моря...

- Нет, Антон, теперь я хочу жить здесь...

Никто ничего не сказал, но я видел, что они рады. А Лариса вдруг заявила:

- Все, что происходит в этом году, - мираж... Если помните, она часто так говорила, но никто внимания не обращал, а теперь все заинтересовались.

- Как это - мираж? - спросил Аугуст.

- Как-этого никто не знает, просто сказано - мираж... он возникает, сгорает потом... и снова возникнет когда-нибудь, в такие же годы, и так всегда...

Все удивились, но промолчали, ведь о будущем даже Крылов с ней спорить не мог.

Ко мне наклонился Бляс:

- Марк, знаешь что, давай договоримся... - он был серьезен, только глаза лукаво поблескивали, - кто раньше умрет, даст знать другому - как там?., есть ли что...

- А как же дать знать... возможно ли это?

- Возможно, я думаю, если очень хотеть. Просто никто о другом не помнит - забывает. Увидит - обомлеет - и все, а надо помнить. Вот если я умру и останусь живой, то рукой левой дерну, вот так - раз, раз, раз... тогда уж точно - есть, так и знай. Подмигнуть, конечно, можно, но ты близорукий - можешь не разглядеть.

- И мне - также дергать?

- Давай и ты, не забудь-левой.

- У меня в левой судорога бывает.

- Ну, тогда правой... договорились, а?

- Роман, смотри не перепутай, он - правой, я - левой, у меня ведь правой нет, - Аугуст улыбнулся. - Бляс со всеми уже договорился, а знаки разные получаются, кто как может... как бы не перепутал, - сказал он, обращаясь ко мне... - Я думаю, это безумный план. Бляс, ты удивительный человек...

- И это очень надо знать? - спросил я. - Зачем?

- Как зачем?.. - Бляс от удивления оторопел. - Да ты что... тогда вся жизнь другой станет. Зачем бояться, рвать на части, убивать?.. ведь это от страха, что здесь недодадено им будет...

Ну, что ему скажешь... - ничего не надо говорить. Будь здесь историк, может, он вспомнил бы, что временами многие верили, а жизнь раем не становилась, но все же, все же...

А Феликс сидел у меня на коленях и смотрел на всех своими разными глазами. Никого он больше не опасался. Я вспомнил день рождения. Он прокрался тогда темным ледяным коридором к полоске света, увидел жирный Колин затылок, замер... потом осторожно взял кусок мяса и толкнул дверь, чтобы знали - я был здесь. Теперь он доволен, желтый глаз сияет, перед приходом сюда он тщательно умылся, и черная шерсть блестит...

- О, смотрите, - воскликнула Лариса, - Феликс-то рыжий! Он не черный вовсе, а рыжий! - Стали смотреть - и действительно - шерсть кота отливала коричневым и даже красноватым, особенно на спине. Значит, у него в роду были рыжие, и он живет так долго, что все коты здесь, и светлые, и темные... ну, не все, но многие, - его дети...

- Значит, Феликс - вечный кот, я же говорила... - Лариса была в восторге, она любила такие штуки, как вам известно... И вдруг она сказала: - А Вася все не идет... но он обязательно вспомнит про нас, вот увидите.

- Да, конечно, да, - я сказал ей и сам поверил в это. Я всегда помнил домик с темными окнами и маленькую фигурку на крыше.

Мария спросила у меня:

- Как вы думаете... у него была... счастливая жизнь?.. - голос ее прерывался. Все это время она думала о Крисе.

- Ну конечно же, он почти сразу нашел вас, еще в молодости - и был с вами до конца... а умер быстро, не мучился. Она кивнула:

- Да, я верю, что ему было хорошо... но как все-таки страшно расставаться. Я два раза теряла Аугуста и, правду скажу, ничего не понимала, а теперь иногда лежу ночью и думаю - Боже, ведь он тысячу раз мог не вернуться... ему вот руку отрубили...

- Мария... - сказал Аугуст, не любивший эти разговоры, - не отрубили, а разрезали ножом - вот так... и пришлось отрезать совсем, в больнице, под наркоз, не страшно это...

- Во, голубки, - сказал, улыбаясь, Бляс, - смотри, Марк, облава облавой, и Криса жаль, но зима почти что позади - и мы живы, и коты здесь, и мои хрюшки... Надо их на новое место перетащить. Перегонять морока разбегаются, они быстрые такие, не угонишься, а я их в мешок - и на себе. Там метров триста всего.

Аугуст восхищенно покачал головой:

- Роман, ты не старик... пудов шесть, не меньше.

- Э-э-э, раньше я и десять на плечи брал.

- Я тебе помогу.

- Нет, оставайся с Марией.

- Давай помогу, вдвоем неужели не перегоним? - предложил я.

- Смотри, бегать придется... Ну, давай, буду ждать тебя у сарая на старом месте. - Так и договорились с ним.

- Антоний, почитайте поэму,- попросила Лариса.

Он покачал головой:

- Нет, это не стихи - шутка и только... "около-моло-ко..."

- А что стихи? - спросил Аугуст.

- Стихи - вот...- Антон стал читать шепотом:

Сестры - тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы,

Медуницы и осы тяжелую розу сосут.

Человек умирает. Песок остывает согретый,

И вчерашнее солнце на черных носилках несут...

- Это как музыка,- подумав, сказал Аугуст, - и очень чистый звук. Кто этот поэт?

- Он погиб давно, один из первых.

- Его тоже отравили?

- Почему - тоже?

- Ну, как этого Моцарта...

- Никто точно не знает... - Антон вздохнул.

- Зачем же тогда история, если главного она не знает? - удивился Аугуст.

- Они не занимаются отдельными людьми, они изучают классы, отряды, лагеря, потоки...

- А кто занимается отдельными? - не успокаивался Аугуст.

- На земле - литература, а на небе - Бог... так говорили раньше.

- Как узнать мысли и дела каждого... - покачала головой Мария, - и кому нужно такое скорбное занятие?..

- Тому, кто любит, пожалуй...- тихо сказал Антон.

- Нельзя любить всех... вот вы, к примеру,- Мария улыбнулась мне, любите Феликса... и немножко всех нас, но не можете любить Колю... или Гертруду... - Тут она надолго задумалась.

- Мальчики, а почему вы не поете сегодня? - спросила Анна у Романа.

- Ну...- он смущенно замялся и посмотрел на Марию.

- А вы серьезное спойте,- сказала Мария. Роман с Аугустом переглянулись - что же спеть... И вдруг Анна говорит:

- Я спою вам,- и запела низким красивым голосом:

Выхожу один я на дорогу,

Сквозь туман кремнистый путь блестит.

Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит...

В небесах торжественно и чудно...

Я посмотрел на Романа. Он всхлипывал и вытирал слезы толстым коричневым пальцем.

7. Начало и конец

Я сидел у окна, черный котенок спал на коленях. Весной прибежал и остался. Ветер рвет листья, крупные капли стучат в стекло - осень. Вчера под окном шли люди, нескончаемой серой толпой, несли на длинных палках портреты. Говорили мне - уезжай... Девочка в красном смотрела на меня со стены. Хоть они уехали. А я все медлил, надеялся - перебесятся... По дорожке к подъезду шли двое. Мордастые, хорошо одетые, одинаковые. К кому бы это?.. И тут же понял - ко мне. Вошли в подъезд, не спеша, громко топая стали подниматься. Я встал, взял котенка на руки. Он был теплый, мягкий, замурлыкал не просыпаясь. Шаги уже на втором... Приоткрыл дверь балкона: "Иди, Феликс, иди..." Он покачивался на мягких лапах, недовольно нюхал холодный воздух. Не хочет. "Надо, Филя..." - и я вытолкнул его на балкон. А в дверь уже стучали, громко и властно - "открывай".

Я проснулся. На лестнице грохотали сапоги. Гертруда... так грохотать мог только он. От сильного толчка дверь ударилась ручкой об стену. "Эй, писака, собирайся..." Я стал одеваться. Гертруда зажег свет и приступил к обыску. Руки его быстрыми точными движениями ощупывали, простукивали рамы, подоконники, стены... он шел по комнате, ничего не пропуская... Он ничего не нашел - и был озадачен. Еще раз внимательно все оглядел, поднял чайник и вытащил тетрадь. Теперь он успокоился, остальное его не интересовало. И все-таки он вел себя странно - не кричал, не угрожал, а ведь заглянул в тетрадь и, конечно, понял, что это не о погоде...