Год черной луны - Маша Спивак

Кризис пятидесятилетних — проблема известная. Но даже если отключиться от чисто физиологических заморочек «последнего понедельника», в таком возрасте, коли мужчина хоть в чем-то собой недоволен, он с особенной остротой мечтает о другой жизни. Естественно: самому измениться трудно, почти невозможно, да и лень на старости лет, так куда проще поменять все вокруг. Хорошо еще найти такое окружение, чтобы смотрело на тебя снизу вверх, — и мир наконец оценит, до какой степени ты мудёр.

Ну, с последним Протопопову не повезло, а в остальном, мне кажется, типичный случай. Рабочие его заслуги все в прошлом, сейчас он пожинает плоды и почивает на лаврах. Но в памяти-то сидит воспоминание о временах, когда его считали подающим надежды ученым! А люди в нем видят одно богатство. Которое мало ли откуда взялось. Таблички нет, что умом заработано. Может, нахапано — это гораздо чаще встречается. Собственно, по протопоповскому стремлению к символам успеха скорее так и подумаешь. Это ж не человек, а коллаж из престижных марок и занятий, — правда, довольно удачно составленный. Татка давным-давно говорила: «Протопопова губит природный вкус и интеллигентское воспитание. Мешают поддаться естественным порывам и утонуть в кричащей роскоши. Пошел бы он у себя на поводу — и был бы куда здоровей психически. Вредно постоянно себя ломать».

К тому же, добавлю я, когда цель достигнута, пропадает стимул развиваться дальше. Но забить на все ради какой-то сомнительной эволюции, которая неизвестно куда заведет, тоже боязно. Не всякий решится. В болоте вообще теплей, когда угнездился. Но душа просит полета, а душу не ампутируешь… вот человека и разрывает.

С женой у него, кстати, похожая история. Я не очень в курсе, что и как, но, насколько можно понять по Таткиным обрывочным замечаниям, со взаимопониманием там давно проблемы. Конечно, это по словам Протопопова; жена, скорее всего, удивилась бы, если б ей рассказали, что ее идеальный, благополучный муж много лет «тянет лямку, сжав зубы», и уверен, что все им пользуются, но никто не слышит и не замечает.

Нормальный, вообще-то, ход. Люди едут бок о бок в соседних рядах, их траектории не пересекаются — и слава богу, не то авария. А уж в одной машине попутчики, сидя рядом, вовсе не обращают внимания друг на друга. Отвлекаются очень, глазеют по сторонам. Потому-то для брачных отношений, особенно если впереди есть цель, некий «пункт Б», отчуждение — обидный, но почти неизбежный побочный эффект. Люди столь озабоченно вглядываются вдаль — как там, не замаячило светлое будущее? — что почти забывают о тех, с кем так весело выезжали из пункта А.

Другое дело, когда живешь сегодняшним днем, минутой, и тебе неважно, куда идти, — лишь бы вот с этим спутником. Но так очень редко бывает.

Короче, Протопопова подперло со всех сторон и наступил кризис. Для его разрешения, кстати говоря, подошла бы и менее достойная кандидатура, чем Татка. Ну а уж ею легко прикрываться: тут вам не хухры-мухры, а нечеловечески святые чувства! Хотя, если честно, я-то во всех протопоповских метаниях вижу не любовь, а самолюбование: вот какая у меня «Кармен-сюита». По-моему, Татка для него не живой человек, а символ, воплощение чего-то необыкновенного… черт его знает чего. Того, о чем с детства мечталось. Принцесса Греза, сказка. Если у них до быта дойдет, он, пожалуй, обидится. Причем ясно, на кого. Не на себя же.

Как, собственно, уже и произошло. Протопопов наворотил дел, довел жену, перепугался — и немедленно выкатил Татке кучу претензий. Устроил отвратительную сцену, обвинил ее во всех смертных грехах — у нее, видите ли, черное нутро и ей никого не жалко — и в довершение заявил: «Я тебя больше не люблю!» Якобы специально пытался оскорбить, чтобы она легче его забыла. Так он потом объяснял. Врал, конечно же. Просто закатил истерику от страха. Подлую и безобразную.

Татка, разумеется, оскорбилась, но все равно очень страдала и плакала. Я уж хотела ей по башке настучать: хватит рыдать из-за каждого кретина! Но не успела: через два дня Протопопов приполз просить прощения, глубоко раскаявшийся и с мешком радужных перспектив в зубах. До отлета в Америку оставалось всего ничего, Татка жутко не хотела лишаться запланированного турне — и простила, на мой взгляд, слишком легко и быстро. Я тогда еще сказала:

— Проучи его по полной программе, иначе он и дальше будет закидываться. Промаринуй как следует, пусть до последнего не знает, как едет — один или с тобой.

А она:

— Я что, Макаренко? Зачем мне это нужно?

— Хотя бы для себя.

— Я предпочитаю знать, какой он на самом деле. Можно обучить его маскироваться, но по сути он останется прежним, и все только усложнится. Да и в целом это занятие не перспективное.

— Почему?

— Вряд ли мы с ним долго продержимся.

— В каком смысле?

— Сама не знаю. Я от него устала. Любовь вообще вещь громоздкая…

— Сказала! Любовь — дар Божий, — язвительно провозгласила я.

— Ага, в большой картонной коробке с огромным бантом, за которым ничего не видно. И своя-то коробка мешается, а уж чужая… Да когда еще ее ни на секундочку нельзя отставить…

— Выражаясь проще, он тебе надоел.

— М-м-м… да.

— И что собираешься делать?

— Не знаю. Подумаю после Америки, сейчас как-то не до переживаний. К тому же в поездках у нас все меняется, компаньоны мы весьма неплохие. Впрочем, если б не его навязчивое стремление расстаться с женой, мы бы и тут вполне идиллично существовали.

— По-твоему, он действительно хочет от нее уйти?

— Понятия не имею. Вряд ли он сам знает. Думаю, он хочет всего, сразу и побольше. Ему хорошо со мной, но ни жену, ни дом он терять не хочет — свое ведь, кровное. И потом, он невероятный консерватор…

— И его пугает мысль об унитазе незнакомой формы?

— Зришь в корень. Только, Умка… ну его! Не слишком ли много мы о нем говорим?

Однако, как вскоре стало понятно, в Америке абсолютно все, в том числе Протопопов, воспринималось существенно иначе. Я сто лет не слышала такого бодрого Таткиного голоса. Даже в Испании. Там она была просто веселой, а сейчас — натуральный источник энергии. Хоть заряжайся от нее через трубку.

Несколько дней в Лас-Вегасе вместили целую жизнь. Днем оба умудрялись работать. Протопопов отваливал на свою конференцию, а Татка сидела в номере — естественно, умопомрачительно роскошном — и заканчивала иллюстрации для книжки. Пришлось взять из Москвы, сроки поджимали. Зато каждый вечер они ходили на всевозможные шоу, ужинали с протопоповскими партнерами, гуляли и даже играли в рулетку — как выразилась Татка, «тут столько всего, что на казино руки не доходят посмотреть». Ночи тоже были сильно заняты, не только естественным процессом, но и походами по разным заведениям; спать удавалось урывками. Кроме того, Протопопов в первый же день в Лос-Анджелесе взял напрокат какой-то шикарный кабриолет — на нем они в Вегас и приехали, — и теперь каждую свободную минуту они гоняли из конца в конец по городу, хотя Вегас, если я правильно поняла, не так уж велик.

Они еще собирались в Сиэтл к общим знакомым, те работали вместе с Иваном и Протопоповым, пока не уехали в Америку. Дальше Протопопов отправлялся в Москву, а Татка — навещать институтских подруг. Десять дней в Нью-Йорке и десять в Бостоне.

Ну и можно ли ей после этого не завидовать? Черной-пречерной завистью? Я так и сказала, когда она последний раз звонила, уже из Нью-Йорка. Совершенно обалдевшая. Умка, говорит, я и не подозревала, что такое бывает. Ты не представляешь, как Америка на меня действует. Извини за банальность, но это страна свободы.

— И демократии?

Она только хмыкнула в ответ.

— Так все-таки — от кого свободы?

— От всего и всех. От себя и своего социального статуса. Я здесь другая — совсем-совсем. Хожу целыми днями одна — Анька моя на работе, вечером только встречаемся, зато на углу Сорок седьмой и Парк-авеню, представляешь? — и чувствую себя преотлично — со своим возрастом, полом, внешностью, одиночеством. Понимаешь?

— Еще как. И завидую.

— Есть чему. Я давно не была такой… уверенной и сильной. Последние двадцать пять лет точно.

— А Протопопов?

— Что?

— Не скучаешь?

— Ни секунды. Некогда. Впрочем, он и не дает: пишет сумасшедшие письма, звонит постоянно.

— Что говорит?

— Как положено: люблю, тоскую, жду не дождусь возвращения. Когда приедешь, сниму квартиру, будем жить вместе.

— Ужас какой.

— Вот именно. Но я не в состоянии сосредоточиться настолько, чтобы вразумительно ему ответить.

— А что бы ответила, если б сосредоточилась?

— Что не могу бросить сына и Ефима Борисовича. Но буду иногда ночевать в этой его квартире.

— Так ты не собираешься с ним расставаться?