Кадын - Ирина Богатырева

Тогда же я только сказала:

— Кто же знает о том подземном мире? Или кто-то явился оттуда?

— Лэмо оттуда пришли, — просто ответил воин.

— Лэмо? — Я засмеялась, не заботясь, что они слышат и уже смотрят на меня. — Воин, да ты веришь ли сам в это?

— Зачем верить, если это ясно, царь? Лэмо жили в этих холмах и вышли, когда мы пришли в эти земли. Если б это было не так, из каких земель были бы они? И где живут зимой и летом? Домов их в лесах нет, уж это мы точно знаем, эти леса я сам изъездил в детстве. Нет, они поднимаются к нам из-под земли, они вестники и жители счастливого мира.

Я опешила, не находя слов. Эти нищие в бурых одеждах были все-таки люди, а не духи, чтобы жить без дома. Но ведь и правда не имели домов! А в этих тряпках, без оружия, как бы выжили они в наших суровых зимах? Это не складывалось в моей голове, и сердце было в сомнении. Я только и смогла, что усмехнуться:

— Хорошее же будет соседство с этими безволосыми уродцами!

А воин продолжал, не заботясь о том, как я оцениваю его слова и мысли:

— Они говорят, что разные места, где стоят холмы древних, разное имеют счастье и ценность. Вот эти, на нашей поляне, принадлежат их царям, древним царям. Здесь быть очень почетно. Но их все уже разделили.

— Как так?

— Мать отдала лэмо много золота и шкур, чтобы получить место хотя бы в этом, небольшом холме. Другие давали гораздо больше. Но самый большой уже отдан Зонтале, туда он после смерти ляжет.

Зонтала болел уже тогда, почти не ходил, не сидел в седле. Он не был в битве, и другой на его месте давно развязал бы пояс. Но он был слишком труслив и жаден для этого. Кроме того, его младший сын еще не получил посвящения. Верно, Зонтала боялся, что у мальчика все отнимут, если рано уйдет он.

Воин рассказывал мне с гордостью, как о богатсве семьи. Я же услышала то, чего и сам не понимал он: лэмо не могли быть духами из-под земли, духи ничего не имеют.

— Как они сделали эту куклу? — спросила я. — Когда успели, если недавно вышли из-под земли? Ведь твой отец погиб в эту войну, прошло две луны, от него остался бы только смрад, если б его не сделали куклой.

— Отец не умер в ту битву, — ответил юноша, и взгляд его стал вдруг странный — и хрупкий, и холодный, как весенний лед, и высокомерие в нем появилось, будто не юноша-воин глядел на меня, а тот, кто знал больше и глубже об этой жизни. — Отец не умер и не умрет вообще, только тот, кто не знает, так думает. Он уходит в счастливый мир сейчас, а до этого жил с нами, как живой, ел за столом, спал за занавесью с женами.

Меня продрало, как ознобом.

— Как это возможно? Что говоришь ты, воин?

— Это так, — отвечал он, словно бредил. — И мы все были счастливы. Смерти нет. Когда вы все вокруг рыдали и кидали своих близких в огонь, как бревна, мы жили с отцом, будто не было войны. Мы были счастливы, и он тоже, — повторил воин.

Меня мутило. Мое собственное горе, еще близкое, еще живое, всколыхнулось во мне, и странное, жуткое смятение поднялось волной: вдруг, вдруг, вдруг — в этом правда? и смерти нет? и все — ошибка?.. Я как живых вспомнила отца и Санталая, и больно мне было думать о них: а если ошиблись мы, и если нет ни вышнего пастбища, ни бездумного блаженства росы на его бесконечных полях, а вот здесь, в этой безжизненной — бессмертной — вечности метвого тела под землей и есть избавление от смерти?.. Голова моя шла кругом. Я представила, как мертвец сидит в доме, за столом с семьей и гостями, как его поят, кормят, желают легкого ветра, одевают и раздевают, кладут за занавес с женами… И если бы так сделала я сама с теми, кого любила, если бы так же сидели в доме отец и Санталай, была бы счастлива я рядом с ними, живыми считала бы, несмотря на безжизенность тел? И думала бы, что смерти нет?..

Мое сердце возмутилось, и я поднялась, негодуя. Страшная ложь была в этом. Смерть неизживаема из мира, ложь не заставит ее исчезнуть. Но именно в этом законе и заложена нескончаемость жизни в мире. Нам страшно и тяжело терять то, что мы любим, а жизнь мы любим больше всего, потому нам так страшно думать о смерти. Барс пожирает козу, и жизнь козы переходит в барса; жизнь козы кончается, жизнь вообще — нет. Коза не боится барса. Воин не боится смерти. Но это сейчас я знаю, сейчас спокойно и ясно могу произнести это, хотя сердце мое замирает, обращаясь внутренним взором за порог дома невесты. Тогда же я смущена была всем, что видела, и не могла сказать просто эту короткую правду, которую все они забыть старались. Одного желала я — поскорее уйти из этого злого дома. Я пошла к лестнице.

— Царь уходит? — окликнул меня Урушан своим тоненьким голоском. — Царь не дождется конца пира? Он хочет оскорбить нашего друга и его семью?

— Царь имеет больше забот, чем закапывать кукол в сусличьи норы, — ответила я и вылезла наружу.

Мне показалось, что я вылезла из-под земли. Еще четверо лэмо копошились рядом со срубом, они перетаскивали в яму кусты желтянки. Все лошади были уже заколоты и лежали мертвой кучей, мухи вились над ними. Мне стало жалко этих красивых, здоровых животных, убитых даже не ради еды, и я бегом пустилась вниз. На полдороге к стану я встретила Эвмея с моим конем, села, и мы галопом отправились к дому. До самого перевала я не могла говорить, столь тяжело было у меня на сердце.

Это случилось в первый год моей власти, но как же мало я сделала с того дня, чтобы остановить лэмо! Сама думала раньше и не понимала, отчего бездействовал мой отец, почему, зная о них, не изгнал из наших земель? Теперь не знаю и о себе: почему в тот же год не изгнала их, не казнила, не вытравила из голов моего люда эти дурные мысли?

Отец учил меня, что люд наш свободен и в выборе того, во что верит, свободен также. У царя слишком много забот, о том, во что верит его люд, он не печется, то кама дело, не успевает за всем царь… Вот и я не успела. Как в ту осень, так и весной, так и несколько лет подряд не думала я о лэмо, даже если приходилось слышать их трубы. И продолжали они жить рядом, смущая мой люд.

Одно сделала я сразу. В ту же зиму, как вернулись девочки с посвящения, я отправилась в лес и нашла Камку. Я сказала ей:

— Люди плохо понимают и мало знают, потому так легко обмануть их. Учи их не только бою. Учи их тому, что есть бело-синий, расскажи им о смерти, о высшем пастбище расскажи, о мирах духов и о том, что ни один из них не лежит у нас под ногами.

Очи задумалась. Став Камкой, суровой и строгой была она. Подумав, так отвечала:

— Ты просишь о том, чего нельзя делать. Разве говорила о бело-синем нам мать? Разве учила тому, что придет после смерти, чтобы воины не боялись? И если начну говорить о трех мирах я всем подряд людям, что это даст? Не смешается ли все в их головах? Сейчас все просто и ясно для них, и духи все обитают в видимом мире. Не станет ли больше смуты, если скажу я, что это не так?

— Мы должны что-то делать, сестра! Лэмо говорят людям, что смерти нет вовсе, что человек никуда не исчезнет, а станет жить в счастливом мире Чу. Люди трусливы, они верят.

— Скажи им, что это все ложь, и дело с концом, — поморщилась она, как, бывало, маленькая Очишка делала в нетерпении.

— Но что дать им взамен? Слишком удобно не думать о смерти, не расставаться с любимыми, верить в спокойное счастье под землей, когда боевые рога все время трубят в окрестных лесах и женщины с плачем всречают убитых воинов с боя.

— Если в их головах нет бело-синего, как я его туда поселю? Это дело духа каждого, сестра.

— Говори о нем. Пусть помнят и знают. У тех, кто не знает, есть страх и слепая вера.

— Но что я могу сказать им про смерть?

— Когда барс убивает козу, он получает ее жизнь, и жизнь поэтому не прекращается. Когда умирает человек, бело-синий берет его жизнь, и жизнь на этом не прекращается также. Жизнь бело-синего — но не жизнь человека.

Очишка задумалась и молчала. А после сказала мне тихо:

— Ты знаешь это, царь, а я тебе только верю. А те, кому расскажу это, не будут ни знать, ни верить и останутся в смятении большем, чем сейчас.

— Но разве ты не знаешь того же? — поразилась этим словам я.

— Нет, Ал-Аштара. Я не так часто ищу свое отражение в бело-синем, как ты, — сказала она и усмехнулась.

Я не могла убедить ее, мне оставалось только приказать ей говорить об этом людям. Потому что к ней они приходили за посвящением и слушали ее больше, чем меня. Очи согласилась, хотя это было впервые, когда мы не поняли друг друга и расстались недовольные.

Но, как содрогнулась земля, вдруг сама явилась Камка ко мне на порог.

Лето кончалось, но еще не приходили караваны, не собирала Камка еще девочек на посвящение. Без стука, спокойно зашла она ко мне в дом и сказала так, словно никогда не было ссоры меж нами:

— Поднимись, Ал-Аштара, в горы. Довольно тебе сидеть в доме, когда гневный брат ищет тебя.

Я встала, и мы отправились с ней вместе в тайгу. Она завела меня на утес, с которого далеко была видна наша долина, и показала: