В свете зеленой лампы - Андрей Межеричер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нередко, особенно когда Игорь был в школе, мы сидели около ее кровати, разговаривали вполголоса или пели. В один из таких моментов Софья Абрамовна и рассказала мне историю библиотеки сына. Но чаще мы просто смотрели на нашу девочку, молчали и думали: «Только бы она проснулась!» А дни всё шли и шли. Как мы тогда это всё пережили, откуда взяли на это силы? Я сейчас, оглянувшись назад на то страшное и тяжелое время, просто не понимаю.
И Люся проснулась! Через три с половиной месяца.
А было это так. Кладовка, а по-нашему «Люсина спаленка», одной своей стеной выходила на лестничную площадку, и было слышно абсолютно всё, что там происходит и даже о чем говорят люди, выходящие из лифта на нашем этаже или идущие мимо по лестнице. Мы, по обыкновению, сидели с Софьей Абрамовной у постели Люси, уже обтерев ее и поменяв белье, и просто смотрели на девочку и слушали, как она дышит. Ольга Николаевна сидела с корректурой за письменным столом при свете лампы. Ей нужно было работать. Вдруг слышим: кто-то очень громко хлопает железной дверью лифта, видно, со всего размаху. Дальше пьяный громкий крик и громкий лай большой собаки, может, овчарки. Это всё происходит одновременно, как гром и молния или как вой полета снаряда и тут же взрыв. Люся вздрогнула и открыла глаза. Мы сидели в оцепенении и не знали, что делать. Полежав так несколько секунд, она повернула к нам голову и усталым голосом попросила пить. Нашей радости не было предела! Она, конечно, была очень слаба, но назавтра пришел врач, а послезавтра она уже с нашей помощью пыталась вставать. Это вселяло в нас надежду, что и прочие проблемы со временем решатся.
Софья Абрамовна несла почти ежедневное дежурство у ворот Бутырской тюрьмы, где содержался Леонид Петрович во время следствия по его делу. Она отстаивала многочасовые очереди к окошечку информации, чтобы получить ответ: сведений о решении или освобождении нет.
Пока однажды не услышала:
– Решение принято, сведения о нем отправлены жене по месту жительства.
Это было и тревожно, и обнадеживающе. В длинных очередях у ворот тюрьмы, которые выстаивали родные «врагов народа», все делились друг с другом информацией и слухами. Там Софье Абрамовне и сказали, что это значит: он и не освобожден, и не расстрелян, то есть получил срок. В заключении, полученном Ольгой Николаевной по почте через несколько дней, было написано: «Осужден 13 июня 1937 года Особым Совещанием при НКВД СССР по статье 58, части 10 и 11. Приговорен к пяти годам лишения свободы». И опять было непонятно, горевать или радоваться: осужден и сослан в лагерь на Север, пока еще неизвестно куда, но ведь только пять лет, это можно пережить и дождаться, ведь не двадцать пять лет и не расстрел, в конце концов! Приговор есть, значит, можно просить свидание, пусть не получится обнять, но хоть увидеть родное лицо, услышать родной голос, зарядиться от него надеждой и терпением! Но вот незадача – мы опоздали, Леонида Петровича уже отправили на этап.
– А куда отправили? Далеко?
– Не могу знать. Отвечать не положено, проходите, гражданочка!
Опять пороги кабинетов, окошечки информационных ведомств и бесконечное ожидание ответа. От всего этого можно было просто сойти с ума. Я помогала как могла и тоже очень уставала. А дома в коммунальной квартире ругань с соседями из-за невыключенного света в туалете и забытой очереди убираться на общей кухне, больная девочка и совсем заброшенный подросток, которому тоже нужно и внимание, и участие. Наконец узнали, куда отправили Леонида, и пришли в ужас – Магаданский край, Дальстрой, прииск имени Водопьянова. Водопьянов… Ольга Николаевна помнила, что фотографы мужа делали репортаж с этим летчиком о спасении ледокола «Челюскин», но вряд ли это теперь могло помочь хоть в чем-то. Главное, Леонид Петрович жив, и вот уже отправлена ему первая посылка. Потом еще и еще. Зимой я ходила относить их на почту вместе с Софьей Абрамовной. В свои шестьдесят пять лет она сильно сдала и боялась поскользнуться. Я поддерживала ее под руку. Но она обычно хотела сама нести посылку, вкладывать туда свои письма и отправлять. Обратно мы всегда шли молча. Софья Абрамовна о чем-то думала, а я про себя читала молитву и в который раз просила Боженьку за Леонида Петровича и всех его домочадцев.
Однажды, это было в конце февраля 1938 года, я пришла с Люсей с прогулки и застала у нас Софью Абрамовну. Она сидела на стуле посреди комнаты в своем стареньком, слишком холодном для сегодняшней погоды пальто с узким каракулевым воротничком, даже не сняв заснеженных бот, с которых на паркет уже натекли две маленькие лужицы, держала в руках какую-то бумажку, то ли квитанцию, то ли чек, и неотрывно смотрела на нее. Рядом сидела ее сноха и смотрела туда же. Что-то было такое в их взглядах, что я воздержалась от шутливого комментария, который так и хотел слететь у меня с языка, и, проводив Люсю в ее комнату и закрыв поплотнее к ней дверь на всякий случай, спросила тихо:
– Что? Что случилось?
Ответила мне бабушка Соня спокойным, но каким-то несвойственным ей, тусклым и хрипловатым голосом:
– Понимаешь, Лиза, сегодня мне пришла обратно посылка из Магадана, которую мы с тобой носили на почту для Лёни две недели назад. Помнишь?
Я молча кивнула и вся напряглась, ожидая продолжения.
– Так в квитанции, вот здесь, внизу, написано, что посылка возвращается, так как адресат выбыл. Я чувствую, что он выбыл навсегда и никогда уже к нам не вернется…
Ее рука с квитанцией мелко задрожала. Я никогда не видала ее рук так близко, а здесь увидела их как будто крупным планом. Они были большие, с длинными пальцами и синими венами на тыльной стороне. И мне вдруг стало так жаль эти руки, которые сначала нянчили, потом гладили по непокорным вихрам в детстве и юности своего любимого сыночка, а последние месяцы по снегу и холоду носили ему посылки на почту, вкладывая в них письма, полные любви и поддержки… И вот теперь они так беспомощно свисают с
