Сотворение мира.Книга первая - Закруткин Виталий Александрович

Участок за лесом поделили быстро и без всяких споров. Как и всем другим, Ставровым досталось тут три десятины рядом с дядей Лукой и похожим на цыгана, беспутным Акимом Турчаком, который недавно переселился в Огнищанку из Мертвого Лога и женился на вдове Акулине. На этом участке отрезали всю норму удобной земли беднякам — Николаю Комлеву, Илье Длугачу, вдове Лукерье Липец, Капитону Тютину, деду Силычу и жившему возле рауховского поместья деду Исаю Сусакову, у которого, кроме кособокой хибарки, ничего не было.

Свара началась в Солонцовой балке. В верхней части ее пологих склонов с грехом пополам можно было пахать, а внизу, возле темного провалья глубокой водомоины, склоны переходили в такую крутизну, что плуг там не пошел бы. Начали распределять сверху и добавили по четыре с половиной десятины к норме Ставровых, Тимофея Шелюгина, братьев Кущиных, Кондрата Лубяного, лесника Фотия Букреева и двух братьев Терпужных — Антона и Павла. Внизу, у крутой кромки водомоины, наметили участки Евтихию Шаблову, дяде Луке и Исаю Сусакову на внука-сироту.

— Красиво получается! — засопел Силыч. — Себе Антон Терпужный верховинку взял, а Шаброва или же безногого деда Исая в провалье отпихнул?

— Какого тебе черта надо? — сплюнул Терпужный, — Получил свой шматок и наткни глотку.

Силыч вызывающе задрал сивую бороденку, забегал кругом, толоча грязь.

— Нет, голубы мои, так оно не пойдет! Это не по правде! У гражданина Сусакова сын погиб в Красноармии, никакой скотинки у него нету, а старика в провалье скинули.

— Не твоего ума дело! — полыхнул гневом Терпужный. — Ты завсегда суешь свой нос в кажную дырку. Раз общий сход решил — значит, так тому и быть.

Сухой, с длинной шеей дед Исай поскреб пальцами бороду, заныл плаксиво:

— Милости прошу перерешить, граждане… Куды ж я денусь? Ить тут, по-над этим провальем, и на карачках не пролезешь…

— Надо перерешить! — крикнул Длугач.

Все загалдели, сдвинулись ближе. Огоньком всполыхнула ругань. Размахивая карандашом, Берчевский попытался утихомирить самых крикливых, но это только подлило масла в огонь.

— Ты, товарищ уполномоченный, до нас не мешайся! — загремел Николай Комлев. — Мы сами разберем, где правда, где неправда.

Тихон Терпужный, племянник Антона, крикнул из-за чьей-то спины:

— Колька Комлев разберет! Он только овечков красть мастер!

— А чего ты его овечкой укоряешь? — вскинулся крохотный, похожий на юркого хоря Капитон Тютин. — У вас, гадов ползучих, не то что овечку — все надо со дворов позабирать.

Антон Терпужный набычился:

— Замолчь, голодраный!

Тут-то дед Силыч и закрутил все дело. Он терпеть не мог лодыря Тютина, сам за глаза называл его «тютьком», но сейчас почему-то решил заступиться за него. Не замечая того, что шея Терпужного наливается кровью, а под пухлыми скулами перекатываются желваки, Силыч подскочил к нему и завизжал, брызгая слюной:

— Ишь ты какой! Привык, сукин кот, в карательной сотне зверствовать — и тут свои законы установляешь?

Терпужный действительно два месяца таскался с белыми, его нарядили к ним подводчиком, но в карательной сотне он не был. И потому, услышав истошный крик Силыча, он размахнулся и двинул деда по уху своим волосатым кулаком. Сзади, как коршун, налетел на Антона Николай Комлев. Озлобленный за самосуд, он изо всей силы хряснул коренастого Терпужного но затылку, ударом по скуле сбил его с ног. Вокруг заорали, кинулись один на другого.

Началась общая свалка. Вытаптывая грязь, рассвирепевшие мужики хватали один другого за грудки, рвали телогрейки, били куда попало кулаками, палками, ногами.

Отскочив в сторону, Илья Длугач выхватил наган, выстрелил вверх, заорал хрипло:

— Сто-о-ой, храпоидолы! Перестреляю всех как собак!

И, уже сатанея, с белой пеной на усах, разрядил весь барабан над головами бесновавшихся огнищан. Мужики один за другим разбежались, стали отряхивать штаны и стеганки от грязи, и хотя еще перебранивались, хотя и грозили издали кулаками друг другу, но уже присмирели, будто их облили водой.

— Черт полоумный! — пробормотал, опасливо поглядывая на Длугача, Кондрат Лубяной. — Ты ж на самом деле мог пострелять людей.

— И пострелял бы! — сплюнул Илья. — Разве ж вы люди? Вы свора, кобели цепные. Зерна у вас черт-ма, сеять нечем, скотина на ноги не встает, а вы за каждый клочок земли готовы глотку перегрызть один одному.

Все замолчали. Стояли потупившись, неловко отряхивая с ног липкие комья грязи. Только неугомонный Силыч, посмотрев на избитого Терпужного, заключил:

— Оно правильно, товарищ председатель, а только при Советской власти нет такого права лишать неспособных бедняков удобной земли или обзывать их всяко и старым людям ухи рвать. За это дело мы еще посчитаемся…

Как ни сопротивлялся Терпужный, четыре с половиной десятины у него отобрали, включили их в норму деда Исая Сусакова и Евтихия Шаброва. Терпужному нарезали участок внизу, возле провалья.

Казалось бы, после драки в Солонцовой балке все должно было завершиться тихо и мирно. Но, как видно, этот сияющий апрельский день оказался для огнищан несчастливым. Как только покончили с переделом и носатый землемер Звигунов подписал акт о распределении земли, раздраженный, нахохленный, как кобчик, Длугач объявил:

— Поскольку все жители Огнищанки налицо и к тому же присутствует комиссия из волости, надо поговорить, чего мы будем делать с семенным фондом…

Он выждал немного и заговорил, опустив глаза, ни на кого не глядя:

— Зима, будь она трижды проклята, подобрала у нас все до зернинки. Не только скотина, люди и те полову ели. Зараз на всяких подачках сидим. Старики и детишки нового хлебушка ждут не дождутся…

— Известное дело, не дождутся, — горестно вздохнул дед Исай.

Длугач сердито дернул плечом:

— Погодите… И все же, это самое… кой у кого из наших огнищан зернишко есть… по ямам захоронено. Не то чтобы много, а так, для посева. Так вот, граждане, имеется предложение: у кого есть зерно, хоть самая малость, нехай его сдадут в сельсовет, мы его разделим, чтоб для каждого было. Конечно, это добровольно, без принуждения.

— А государство ничего не дает для посева? — спросил Шабров.

Волпродкомиссар Берчевский блеснул глазами, поправил ремень на кожанке.

— Государство подкинет немного. Нашей волости занаряжено три вагона семенного зерна — пшеницы, овса и ячменя. Но это много ли? Надо собрать то, что осталось у крестьян, и распределить зерно поровну, чтоб у всех ноля были засеяны…

— Говорите, у кого есть, — сказал Длугач.

Все молчали. Только Тимоха Шелюгин — в драке он не участвовал и потому стоял опрятный, как всегда, — переступил с ноги на ногу, тронул пальцем ржаной ус и проговорил тихо:

— У меня тридцать пудов яровой пшеницы захоронено. Я и не знал про это, батька вчерась признался. Смудровал старик, заготовку для посева сделал.

— Ну? — вскинул глаза Длугач.

— Половину берите, — улыбнулся Тимоха, — пусть люди сеют, а мне аккурат на три десятины останется.

— У меня есть маленько, — сказал дядя Лука, — должно, пудов двадцать наберется. Аж из Сибири на верблюдах вез. Одного верблюда дорогою зарезал да съел, а зерно сберег.

— Ваша как фамилия? — спросил Берчевский.

— Горюнов моя фамилия, Лука Иванович Горюнов, — объяснил дядя Лука. — Я только осенью с Сибири прибыл. Сам я с этих мест, а там жил годов десять.

Берчевский черкнул что-то в блокноте.

— Надо половину зерна отдать, товарищ Горюнов. Десять пудов вы себе оставьте, а десять пудов сдайте в сельсовет.

На темном лице Луки мелькнуло выражение растерянности и страха.

— Это как же, товарищ комиссар? Я ж не один. Баба у меня хворая. Два сына со мною живут — Иван да Ларивон, с армии только пришли. Дочек то же самое две. Куда же я с ними денусь? Мне ж засеять надо земельку.

— Все равно зерно придется сдать! — махнул рукой Берчевский. — У вас двадцать пудов, а у другого ничего нет. Вот, получите квитанцию на десять пудов.