Берегите солнце - Александр Андреев

Браслетов рывком откинулся, ударившись затылком о стену.

— В таких условиях воевать трудно!

Тропинин внимательно посмотрел на него, но ничего не сказал. Я лихорадочно соображал, что же надо предпринять, чтобы улучшить положение.

— На войне, Николай Николаевич, ни удивляться, ни тем более ужасаться не полагается. Это непозволительно. По одной простой причине, что само слово «война» порождает ужас. А она уже идет… Дальше, товарищ лейтенант.

Тропинин положил перед нами другой листок.

— Это — назначение старшин в ротах. Подпишите. А это — донесение в штаб армии. Тоже подпишите. — Мы подписали документы. Затем я сказал Тропинину:

— Напишите требование в штаб армии. Чтобы батальон считался полноценной боевой единицей, нам необходима батарея противотанковых орудий…

— Не дадут, — сказал Тропинин, записывая в блокнот.

— Необходим взвод связи… — продолжал диктовать я.

— Не дадут, — повторил Тропинин.

— Отделение санитаров вместе с фельдшером…

— Не дадут.

— Противотанковых ружей — шестьдесят…

— Не дадут.

— Станковых пулеметов — четыре…

— Не дадут.

— Ручных пулеметов — пять…

Тропинин, записывая, качал головой.

— Винтовок — сто семьдесят…

— Могут дать, — сказал Тропинин. — Танков просить не станем, как вы считаете?

— Не станем, — согласился Браслетов. — Ибо не дадут.

— А знаешь, почему их нам не дадут? — спросил я.

— Почему?

— Потому что их пока еще мало. Оформите это поскорее и покрасивее, Володя, помужественнее. И отправьте на имя командующего, а копию — члену Военного совета Дубровину.

— Слушаюсь, — сказал Тропинин. Он отступил в другой угол, пододвинул табуретку к подоконнику и стал писать, упираясь головой в раму.

Широко растворив дверь, вошел хозяин — в руках охапка березовых поленьев до самого подбородка, свалил дрова у печки. Это был невысокий, жилистый старик в полушубке и в подшитых валенках с кожаными задниками, в шапке с торчащими в стороны наушниками, похожей на раздерганное грачиное гнездо. Он стащил ее с головы и поклонился.

— Доброе утро, товарищи командиры. Приятного аппетита…

— Садись, отец, закусим, — предложил Браслетов. — Как звать-то?

— Тихон Андреевич. — Хозяин даже поперхнулся, приметив бутылку на столе, проглотил слюну. — Насчет закуски покорно благодарим, а если стаканчик поднесете — это с превеликим удовольствием. — Он поспешно разделся, подкинул дров в печку и, пригладив ладонями реденькие седые волосы над висками, присел к столу.

Браслетов наполнил стопки, одну пододвинул хозяину. Тихон Андреевич бережно, двумя пальцами взял стакан, чтобы ни капельки не уронить. Провел рукой по усам, по щетинистому седому подбородку.

— Сказали бы что-нибудь, Тихон Андреевич, со знакомством-то, — попросил Браслетов.

— Не могу, — ответил старик. — Слова в горле застревают. Они рвутся на волю, когда радость. А тут… какая уж радость. От боли хочется волком выть. Болит. Вот здесь, в груди. Ну, будьте живы и здоровы… — Он выпил одним махом — умел, видно, опрокидывать стопки, — зажмурился, затряс головой и прохрипел: — Ух, пропасть, крепка!

— Закусывай, отец, — угощал Браслетов; хмель уже кинул на его щеки румянец. — Вот консервы бери. Сазан.

— Спасибо, — ответил старик. — Я по-своему… — Он потянулся к миске с солеными огурцами, принесенными хозяйкой из погреба. Огурец вкусно захрустел на его крепких зубах.

Чертыханов, устроив для нас завтрак, скромно сидел на деревянной кровати, следил, как Тропинин оформлял документы, и изредка с завистью бросал выразительные взгляды в нашу сторону. Я мигнул Браслетову. Тот весело оживился.

— Чертыхан! Где ты? Ишь тихоня… Примолк. Иди-ка сюда.

Прокофий с готовностью сорвался с места. Браслетов протянул ему полстакана коньяка. Ефрейтор взглянул на меня, как бы спрашивая, можно ли ему выпить. Я кивнул. Но он вдруг отказался.

— Воздержусь, товарищ капитан. — Взял из чугуна горячую картофелину и снова сел на кровать.

После третьей стопки Тихон Андреевич, захмелев, помрачнел, брови нависли над глазницами, подбородок жесткой щеткой выдвинулся вперед.

— Хорошо живете, как я наблюдаю… можно сказать, роскошно, проговорил он, хрипло прокашливаясь. — Застольные пиры справляете, а немец этим часом землю нашу отхватывает!

И тут же на голос хозяина из-за ситцевой занавески вынырнула старуха. Замахнувшись на мужа рукой, строго сказала:

— Хватит ему. Не наливайте больше. Его уже и так качнуло не туда. Беды не оберешься.

— Скройся! — приказал Тихон Андреевич жене. — Что ты смыслишь в политике текущего момента? Что ты понимаешь в стратегии?..

— Ну, понесло, — с состраданием произнесла старуха.

— Ты хочешь жить под немцем? Может, тебе это любо? А мне нет. Я не хочу! — Старик ударил кулаком по столу так, что бутылка, подпрыгнув, повалилась набок. — Им где полагается быть? В сражениях!.. Их отцы-матери послали сражаться. А они — ты видишь? — как сражаются! Вино да закуски. Да горячая печка. А считаются на фронтах. Мы с тобой троих проводили… Если и они, сукины дети, так же вот в теплых избах отсиживаются да угощаются, узнаю — шкуру спущу с подлецов! Кто же остановит немца? Мы с тобой?

Старуха юркнула в чулан — от греха подальше. Тихон Андреевич расходился не на шутку. Возмущение и бессилие оттого, что враг наступал и его никак не остановить, должно быть, больно стучало в грудь.

— Уходите из избы, — сказал он нам. — Нет у меня для вас пристани. Выкатывайтесь!

Он шагнул к столу и широким взмахом руки с ожесточением смел со стола банки, тарелки, бутылки и чугун с картошкой, — все это с треском и звоном посыпалось на пол.

— Вон из моего дома!

Тропинин писал, не обращая внимания на хриплый, прерывающийся кашлем крик хозяина, Чертыханов, прикрыв рот, усмехался. Браслетов, привстав, поправил кобуру на поясе.

— Ты чего на нас орешь, эй, гражданин? Кто ты такой в конце-то концов?

Тихон Андреевич крутанулся к нему волчком.

— Кто я такой? Советский человек. Житель этого села… А кто ты, не знаю. — Он ногой толкнул дверь, растворив ее настежь; холод ворвался в избу, седыми клубами покатился по полу. — И знать вас не хочу. Убирайтесь!

Спорить со стариком сейчас было бы глупо и бесполезно: он все равно ничего не понял бы. Я подмигнул комиссару и кивком показал на выход. Потом встал, ударившись головой об икону, вылез из-за стола и сорвал с гвоздя шинель. Тропинин подал мне листки на подпись, и мы вышли. Тихон Андреевич недвижно стоял посреди избы, величественный и непреклонный в гневе и в то же время несчастный в своем бессилии.

Мы сбежали с крыльца и на минуту задержались у палисадника. Застегивая шинель, затягивая ее ремнем, Браслетов вдруг смешно развел руками.

— Это называется, угостили старичка. На свою голову. Ну, старик… Точно с цепи сорвался… Пойду во вторую роту, там политрука нет. Хочу поговорить с одним студентом. Секретарем комсомольской организации был в институте.

— До вечера, Николай Николаевич, — сказал я и направился к соседнему дому.

В проулке дядя Никифор, пылая рыжей бородой, смазывал колеса телеги; края телеги были заделаны свежим тесом, и вся она была старательно, по-хозяйски сбита, скреплена.

— Как дела, дядя Никифор?

Никифор сунул помазок в ведерко.

— Помаленьку, — отозвался он скупо. — Вот тележку отремонтировал. Не люблю, когда колеса скрипят… Раненых придется переправлять. Чтобы поудобнее лежать было, да и поместить можно побольше.

— Недолгий срок прослужит ваша тележка, — сказал я. — На сани придется менять. Облака в небе снежные…

— Поглядим, сынок. — Дядя Никифор стал снимать заднее колесо. — Найдем и сани, коли что… — Он показал в улыбке крупные, желтоватые зубы. — Спит жена-то ваша. В баню с хозяйкой сходила, погрелась, теперь спит. — Он усмехнулся и покрутил головой. — Занятная девчушка… Иной раз обсмеешься на нее — больно трогательная. Чересчур. Когда подумаешь, что творится на земле, в груди тоска ворочается, словно еж колючий. А она — веселая. Все подбадривает. Худенькая, а проворная. Иной раз над узелком каким бьешься, пропади он пропадом! — а она схватит своими пальчиками, пальчики-то тоненькие, вот-вот сломаются, — и узла нет. Когда вели бой с десантами, так она лежала рядом со мной под телегой и стреляла. Да как! Честно говорю. Смелая… Она мне все рассказала про себя… Вот она, жизнь-то какая… Молоденькая совсем, а уж столько вынесла — и в плену побывала, и в окружении… Ах, русская женщина, русская женщина!

Мне льстило, что старый сибиряк хорошо отзывается о Нине. Я сказал, как бы советуясь с ним:

— Все думаю, дядя Никифор, не зря ли взял ее с собой?