Крылья огня - Чарльз Тодд

– Тогда расскажите о Николасе Чейни.

Взгляд Сейди вдруг сделался настороженным. Она посмотрела ему в глаза:

– Зачем еще? Не хочется мне о нем говорить.

– Никак не могу понять, почему он покончил с собой. Почему решил умереть вместе с Оливией. Его поступок… не вяжется с его характером.

Сейди хмыкнула:

– Вы когда-нибудь видели человека, отравленного газами?

– Много раз. – Ратлиджа невольно передернуло, когда он вспомнил покрытые коркой лица, красные, воспаленные губы, хриплое дыхание, когда несчастные отчаянно хватают ртом воздух…

– Значит, не мне вам рассказывать об их страданиях. Легкие у них горят, они не могут глубоко вздохнуть; внутри у них все воспалено, и они давятся собственной мокротой. Николас говорил, что ему снился аромат фиалок… и лимонов.

– Николас не был настолько тяжело болен. Вы это знаете. А теперь знаю и я.

Сейди отвернулась, подошла к окну и погладила кота.

– Не спрашивайте меня о Николасе Чейни. И о маленьком Ричарде. Вы поэтому пришли, я по вашим глазам вижу. И еще я слышала, как жаловались местные, когда шли обыскивать болота.

– В вашем саду растут фиалки? – спросил Ратлидж, рассеянно трогая рукой пучок сушеных бессмертников под потолком.

– Они не очень хорошо высушиваются, – ответила старуха, оборачиваясь к нему.

– На пустоши и на болотах они растут?

– Бывает. Если семена принесет ветром. Или обронит птица. – Она смотрела на него настороженно, но как будто не боялась его вопросов. Интересно почему, подумал Ратлидж. – Фиалки любят весеннюю прохладу и полутень во второй половине дня. И часто вырастают сами, где захотят, а вовсе не в том месте, которое для них выберете вы.

Ратлидж смерил ее задумчивым взглядом. Старое, сгорбленное тело, выцветшие, но ясные глаза, знания и жизненный опыт, ум и память, которые изменяют ей с годами…

Он вспомнил, что говорил капеллан на заупокойной службе по солдатам, погибшим во время артобстрела. «Они никогда не состарятся… никогда не испытают страха и холода, голода и боли, горечи об утраченной любви и жалости к молодым. Хотя их будет очень недоставать, этих мужчин, которые не увидят своих сыновей на руках у жен, восхода луны над летним морем и не полюбуются красивыми розами, они обрели то, о чем в конечном счете мечтаем мы все, – вечную весну. И преследует нас не их горе, но наше». Как ни странно, его слова поддерживали усталых людей. Но не самого капеллана, подумалось теперь Ратлиджу.

– Вы прожили счастливую жизнь? – спросил он у старухи.

Лицо ее дрогнуло от удивления.

– Никто до вас не задавал мне такого вопроса, – тихо призналась она. – Нет, мне никогда не было дано выбирать счастье. Я только служила. Если уж на то пошло, не знаю, может, это и к лучшему. Ведь те, кто знает счастье, знают еще и горе…

– Оливия Марлоу знала горе?

– Мисс Ливия? Она ходила на похороны, как и все остальные, и плакала.

– Нет, я имею в виду – горе из-за того, что сделала с ней жизнь. Я не о параличе говорю. И не о стихах. И не о мертвых близких. А о том, кем была она сама.

– Да, – ответила наконец старуха. – Она несла на душе тяжкое бремя. И мучилась оттого, что не в силах была все исправить. Однажды очень давно она сказала мне, что Бог наслал на нее недуг, и я спросила, что за недуг. Она ответила: жить со злом и не уметь его остановить.

– А умерев, она положила всему конец? Остановила зло?

Сейди нахмурилась:

– Не знаю, сэр. Очень хочется верить, ради нее самой, что да. Тяжело думать, что она лежит в могиле без надежды на покой!

Он обернулся, собираясь уходить. Но потом ему пришло в голову еще кое-что.

– Это она была тем хрупким ангелом, который охранял могилу Ричарда?

Но Сейди явно не поняла, что он имеет в виду.

– Мисс Ливия хоть и была калекой, но совсем не хрупкой. И ангелом я бы ее не назвала. Она была наделена чувствами, как и всякая другая женщина!

Промокший, усталый и подавленный, Ратлидж заковылял назад, в гостиницу, и прошел сразу в бар, но он уже закрывался, и инспектору пришлось подняться в номер, где Хэмиш так настойчиво принялся его обрабатывать, что он не мог сосредоточиться на томиках стихов, лежавших на столике у его кровати. Спустя какое-то время он отложил их. Ему вдруг показалось, что он сует нос не в свое дело.

Вечером Рейчел зашла в «Три колокола» поужинать; Ратлидж решил, что ей любопытно узнать его замыслы. У него имелись свои причины радоваться ее приходу.

– Говорят, сегодня к вам приезжал Том Чемберс, – сказала Рейчел, когда он пригласил ее за свой столик.

– Удивлюсь, если сплетники заодно не сообщили вам тему нашего разговора.

Она улыбнулась и, похоже, почти расслабилась.

– Откровенно говоря, слух у мистера Траска уже не тот, что раньше.

Ратлидж громко расхохотался.

Склонив голову набок, Рейчел заметила:

– Когда вы смеетесь, сразу как будто молодеете. Я часто думаю, каким стал Питер, если бы остался жив и вернулся из Африки. Стивен отправился на фронт легко; он ведь был настоящим сорвиголовой. Учтите, сам он ничего нам не говорил! Но похоже, как будто… как будто война стала для него еще одной спортивной игрой, а он всегда так хорошо играл. Когда у него загноилась нога и его за месяц до перемирия отправили в госпиталь, я думала, что он будет веселить остальных своими дикими выходками. Но он был ужасно подавлен. Как будто против смерти он ничего не имел, зато ему ужасно не хотелось терять ступню. Вот что было самое странное.

Ратлидж знал, но не сказал Рейчел, что часто мужчины, играющие со смертью, в глубине души отчаянно боятся ее. И храбро тянутся к ней, потому что так легче, чем ждать, съежившись где-нибудь в углу, когда смерть придет за ними и заберет их. Он знал – ведь и сам безумно рисковал, надеясь положить конец страданиям, с которыми не умел справиться.

Видя, что он не отвечает, Рейчел продолжала:

– Но я ведь, кажется, пришла, чтобы помучить вас насчет Томаса Чемберса…

– Как именно вы намерены меня помучить? Надеюсь, вы не будете выкручивать мне руки, тревожа мистера Траска, не говоря уже о том, что местным сплетникам к утру будет о чем поговорить! – поддразнил ее Ратлидж, одновременно думая, что он ей расскажет, а что нет.

– Вы не станете отвечать? – разочарованно спросила она.

– Мне почти нечего сообщить вам, – негромко возразил он. – Чемберс хотел узнать, какого черта я делаю здесь, на его территории, – кстати, в этом отношении он показался мне очень похожим на Кормака Фицхью и доктора Хокинза. Чемберс понятия не имеет, где сейчас архив Оливии, хотя она действительно завещала его Стивену… Мы с ним решили, что теперь архив, как только найдется, судя по всему, перейдет к Сюзанне.

Рейчел задумалась.

– Интересно, что Сюзанна сделает с бумагами?

– Они обладают огромной ценностью. Не знаю, сколько за них можно выручить, например, на аукционе, но уверен, что Оксфордский университет счастлив будет их получить. Или Кембридж. О. А. Мэннинг была большим поэтом.

– И притом женщиной. Интересно, будут ли ее теперь так же высоко ценить, как раньше, когда думали, что О. А. Мэннинг – мужчина? Взять хотя бы стихи о войне. Они казались… ну, не знаю… такими подлинными, как будто поэт пережил все лично. Но Оливия ни разу в жизни не была во Франции; ей тяжело было передвигаться. Она вообще редко покидала Корнуолл, тем более она не сталкивалась с войной лицом к лицу.

– Неужели ей обязательно было брать в руки ружье и убивать, разве только так можно понять, что такое война?

– Не знаю, – искренне ответила Рейчел. – Я тоже не бывала во Франции. Я высоко ценю то, что она написала, но там… на фронте… я не была.

– Вы проводили на войну мужа. И Николаса. И Стивена. Вы любили всех троих. Что вы чувствовали?

Ратлидж знал, что чувствовала Джин – она хотела, чтобы ее жених вернулся и чтобы между ними не стояли четыре года страданий, вины и боли. Чтобы он вернулся таким же, каким ушел, ничто не напоминало ей о том, что он когда-то покинул ее. Тот человек, каким он стал, пугал ее, приводил в ужас. Тот, кого она знала, пропал где-то во Франции.

Рейчел ответила не сразу:

– Главным образом страх. Я очень боялась за них. Война, казалось, никогда не кончится. День за днем твердишь себе: «Он протянет еще несколько дней, еще месяц, он доживет до конца года… осталось так мало!» Но в глубине души понимаешь: он не может жить вечно. На войне своя арифметика. Там пули, бомбы… там снайперы, которым нужно попадать в цель, хотя бы иногда. И… наверное, на войне на самом деле все определяется случайностью… – Она замолчала, старательно складывая салфетку на коленях и опустив голову, чтобы Ратлидж не видел ее лицо. Интересно, подумал он, о ком она сейчас говорит – о Питере или о Николасе? Он упрекнул себя за то, что несправедливо судил о ее отношении к Питеру.