Смерть героя - Ричард Олдингтон

– А мне было так скучно! Я ездила с папой и мамой, и все вокруг только о том и говорили, что скоро будет война с Германией. Один папин знакомый служит в Адмиралтействе, и он сказал папе по секрету, что этого не миновать.

– Экая чепуха! – взорвался Джордж. – Чепуха и бред! Вы не читали «Великое заблуждение» Нормана Энджела? Он очень убедительно доказывает, что война наносит победителю почти такой же ущерб, как побежденному. И он говорит, что в наше время система международной торговли и финансов крайне сложна и разветвлена, и поэтому война просто не сможет длиться больше нескольких недель, она прекратится сама собой, потому что все государства будут разорены. Если хотите, я дам вам эту книгу, почитайте.

– Я в этом ничего не понимаю, но папин приятель говорил, что правительство очень озабочено создавшимся положением.

– Ни за что не поверю. Какой вздор! Чтобы в двадцатом веке народы Европы стали воевать друг с другом? Немыслимо! Мы для этого слишком цивилизованы. Со времен Франко-прусской войны прошло больше сорока лет…

– Но ведь была еще Русско-японская война и войны на Балканах…

– Да, но это совсем другое дело. Ни за что не поверю, чтобы какое-нибудь большое европейское государство начало войну против другого. Конечно, всюду есть свои шовинисты, юнкеры и джингоисты, но кто же на них обращает внимание? Люди не хотят войны.

– Ну, не знаю, просто я слышала, как адмирал Партингтон говорил папе, что наш флот могуч и силен, как никогда. И он говорил, что у немцев огромная и очень сильная армия, и французы так напуганы, что продлили срок воинской повинности до трех лет. И он сказал – вот откроют опять Кильский канал, тогда берегитесь.

– Фу ты, бог ты мой, да неужели вы верите всему, что говорит какой-то нудный адмирал? Они на это мастера – пугать людей войной, иначе как же им выкачивать из страны деньги и строить свои нелепые дредноуты. Минувшим летом я познакомился с одним офицером береговой охраны; он изрядно выпил и признался, что у него есть при себе запечатанный приказ на случай войны. А я сказал, что, по-моему, ему не придется взломать эту печать до Страшного суда.

– А он что ответил?

– Покачал головой и спросил еще виски.

– Ну, это их дело. Нас это не касается.

– Да, к счастью, это нас не касается и не может коснуться.

Теперь они катили по Оксфорд-стрит мимо наглухо закрытых ставнями витрин магазинов. На тротуарах было еще немало прохожих, но экипажи почти уже исчезли, и опустевшие мостовые были особенно гулки. Когда автобус огибал магазин Селфриджа, изогнутая линия огней посреди улицы показалась Джорджу и Элизабет развернувшимся сверкающим ожерельем из ярких бусин. Выехали на Оксфорд-Сёркус, и впереди открылась нескончаемая старая Риджент-стрит – два ряда светло-коричневых домов эпохи Регентства, среди которых резко выделялся недавно выстроенный у площади Куодрент отель «Пикадилли».

– Как это на нас похоже, – сказал Джордж. – Мы пытаемся строить город по единому плану – и как ни скучен Джон Нэш, в его замысле есть, по крайней мере, простота и достоинство, а потом берем и уродуем Куодрент вот таким безобразным мнимосовременным отелем.

– А мне казалось, вы – за все новое в искусстве.

– Да, но зачем же портить искусство прошлого, если этого можно избежать. И потом, я вовсе не считаю новой архитектурой такую вот подделку под дворцы Ренессанса. Живой новой архитектурой может похвастать только один народ – американцы, да и то они сами этого не понимают.

– Но их небоскребы ужасны!

– Согласен, зато они оригинальны. Недавно я видел фотографии Нью-Йорка со стороны гавани – по-моему, это красивейший город в мире, что-то вроде огромной фантастической Венеции. Я хотел бы съездить в Нью-Йорк, а вы?

– Нет, я хотела бы поехать в Париж и жить в настоящем студенческом квартале, и еще мне хочется в Италию и в Испанию.

Автобус остановился в конце Тотнем Корт Роуд. Они вышли, пересекли улицу и стали ждать хэмпстедского автобуса.

– Послушайте, – сказала Элизабет, – зачем вам ехать в такую даль? Я привыкла обходиться без провожатых. Ничего со мной не случится.

– Ну конечно, что может случиться. Просто мне ужасно хочется вас проводить. Я надеюсь, мы будем часто видеться, а мы еще не уговорились, где и когда встретимся.

– Но ведь обратного автобуса не будет.

– Пойду пешком. Я люблю пройтись. Отличное противоядие от духоты и всех глупостей, которых я наслушался у Шобба. А вот и автобус. Идемте.

Они поднялись наверх и опять уселись на передней скамье. Расплачиваясь с кондуктором, Элизабет сняла с правой руки перчатку, а когда он отошел, Джордж ласково и несмело накрыл ее руку своей. Она не отняла руки. Соединенные этим пьянящим и опасным прикосновением, они на время умолкли. Крепкая холодная мужская рука нежно сжимала тонкие, еще теплые от перчатки пальцы Элизабет. В обоих поднимался восторг тайного, пробуждаемого Кипридой желания, но им просто казалось, что в них растут жизненные силы. Первый шаг по дороге наслаждений – как он отраден! Но куда она ведет? К неугасимым кострам вечного рабства или к выжженным мертвым пустыням равнодушия? Ни Джордж, ни Элизабет не думали о будущем. Да и стоит ли задумываться? У молодости, по крайней мере, хватает ума жить мгновеньем.

Неуклюжий автобус тяжело катил по северным кварталам Лондона, а впереди, запряженная голубками, неслась серебряная колесница божественной дочери города Пафоса. Сладостна улыбка Киприды, но и насмешлива и пугающе загадочна, подобно неизменной улыбке Аполлона Вейанского.

Как всякий тонко чувствующий человек с живым воображением, Джордж отнюдь не был, что называется, предприимчив в делах любви. В нем слишком сильна была мужская скромность, врожденное целомудрие, несравненно более властное и подлинное, чем та скромность, к какой с детства приучают женщину, – это кокетливое бегство нимфы, бросающей преследователю румяное яблоко, чтобы он не отказался от погони. Странно, но, быть может, естественно, что наибольшим успехом у женщин пользуются как раз те мужчины, которые сильней всего их презирают. Должно быть, женщины втайне очень склонны к мазохизму во всех его видах – от примитивной способности с удовольствием сносить побои и до утонченного наслажденья муками ревности. Как ужасна, если вдуматься, страсть женщин к военным! Рождать детей от того, кто убивал, – брр! В мире пролито слишком много крови, от нее тошнит. Дайте мне цибета…

И снова у них начался разговор – оживленный, взволнованный, более задушевный, чем прежде. Еще не доехав до величавых зданий Кемден-Тауна, они начали называть друг друга просто по имени. К тому времени, как автобус проезжал Морнингтон-Креснт, они признались вслух, что ужасно нравятся друг другу и обоим хочется встречаться почаще. Взволнованный разговор их был бессвязен, они то и дело перескакивали с одного на другое, спеша высказать хоть малую долю всего, что рвалось наружу, и щедро растрачивая душевный пыл. Они смеялись беззаботно-счастливым смехом. Джордж тихонько взял Элизабет под руку и горячей прежнего сжал ее пальцы. Казалось, оба вдруг чудесным образом расцвели – и над головами у них качаются и сверкают всеми красками гроздья цветов. Самый воздух вокруг них был по-особенному напоен жизнью – чистый кислород желания, такой легкий и такой плотный, что сквозь него не могло пробиться серое чудище – Скука-воскресного-Лондона.

– Правда, странно, – воскликнул Джордж с глуповатым самодовольством влюбленного. – Мы только сегодня познакомились, а у меня такое чувство, будто я знаю вас всю жизнь!

– У меня тоже.

Он молча, благодарно стиснул ее пальцы, внезапно охваченный смущением, даже робостью; не скоро он осмелился вновь заговорить.

– Давайте будем встречаться почаще. Походим по картинным галереям, в Куинс-Холл пойдем, в Хэмптон, в Окшот. Я вам буду доставать билеты на выставки новой живописи. Слыхали вы о Содружестве художников?

– Да, я в нем состою.

– Вы? Как же вы мне раньше не сказали, что вы тоже художница!

– Ну, я очень плохая художница… и потом, вы меня не спрашивали.

– Не в бровь, а в глаз! Вот что получается, когда бываешь слишком занят собой! Простите меня.

– Непременно приходите как-нибудь ко мне в студию, я напою вас чаем и покажу мои… мои, с позволения сказать, картины. Но только не будьте слишком строгим критиком. Когда вы можете прийти?

– Когда вам угодно. Хоть завтра.

Элизабет расхохоталась:

– Ох, какой вы скорый! Удобно вам в пятницу?

– Так долго? До пятницы еще сто лет ждать!

– Ну, тогда в четверг.

– Ладно, а в котором часу?

– Часа в четыре.

Элизабет, вероятно, не знала Стендалевой остроумной теории кристаллизации, но бессознательно действовала в полном согласии с нею. Три дня и четыре ночи – самый правильный срок. Назначить свиданье на завтра было бы слишком рано: кристаллы еще не успеют сложиться. А через неделю – это уже слишком долго, они, пожалуй, начнут распадаться. До чего хитроумны женщины! Надо признать, что без этого им и вправду не обойтись.