Сорок третий - Иван Науменко

После хозяина, сдвинув лоток, тычет морду в кадку конь, но сразу отводит, смешно оттопырив верхнюю губу, недовольно фыркает. Березовый сок ему не по вкусу.

На душе праздничное настроение. Его не нарушает даже полосато-пятнистый (как раз меняет шерсть) заяц, который выскочил из-под лошадиных ног и сломя голову стал выписывать петли на прошлогодней стерне. Весна, весна. В пронизанной солнцем небесной синеве звенит серебряный колокольчик: над серым голым полем поет жаворонок.

В мокром ольшанике перед Замошками на дорогу выскакивают двое дозорных, но, узнав начальника штаба, пропускают.

Замошки - деревенька из одной улицы, хат из семидесяти. Так же как Сосновица, стоит в лесу - поля на вырубках, на пригорках. Кое-где во дворах торчат колодезные журавли. Сохранилось даже некоторое колхозное имущество - длинный, под соломенной крышей овин, начатое строение - без стропил, дверей, но с прорезанными окошками - коровник или телятник.

Партизан, жителей на улице немного. Женщина в рваном полушубке везет на повозке, в которую запряжен молодой буланый конь, навоз. Двое партизан у забора держат за уздечку огромного трофейного битюга, третий, задрав коню заднюю ногу, срывает клещами подкову.

Из хат доносится то мерный стук, то однообразное унылое шуршание. Музыка знакомая. Там, откуда слышится стук, женщины ткут полотно, в остальных хатах мелют зерно на жерновах. Жернова, самодельные, крестьянские мельницы, теперь почти всюду.

Вакуленка в хорошем настроении, трезвый, побритый, расстегнув командирскую гимнастерку, сидит за столом, что-то пишет, макая ручкой в школьную невыливайку. Бондаря встретил иронически-приветливо:

- Начальство пожаловало. Рад видеть начальство.

В комнате кроме командира бригады чернявый начальник штаба Валюжич. Бондарь достает из-за пазухи пачку листовок, кладет на стол. Вакуленка берет листок, шевеля губами, читает, усмехается.

- Здорово. Будто специально для нас сделали. Хорошо, что про батьковичских начальников написали.

Валюжич копается в своих бумагах.

- Адам Рыгорович сам насочинял писем. Чаплицкого начальника полиции товарищем называет. Товарищ Драбница... А я против. Какой он товарищ? Мы два года с фашистами воюем, а он что? Верой и правдой немцам служит. Моего отца, брата кто загубил? Такие, как Драбница. А теперь мы с ними товарищи...

- Не дури, Петро, - вяло огрызнулся Вакуленка. - Политики не понимаешь. А как я напишу? Господин Драбница. Знаю я этого господина как облупленного. Голой задницей светил. Только что и сумел кучу детей наплодить. Просто недотепа. Дали немцы два пуда муки - подкупили.

- Пускай и так. Но зачем еще расшаркиваться перед ними?

- Тогда зачем огород городить? - Вакуленка повысил голос. - Мы будем стрелять в них, они в нас. Польза будет? Я считаю поворот политики по отношению к полицаям правильным. Сволочей постреляем, а божьих овечек, как Драбница, заставим схватиться за грудки с немцами. Из шкуры будет лезть, чтоб скорее забыли о том, что он был полицаем.

Помолчав, Вакуленка продолжал:

- Хорошо, что приехал, Бондарь. План, какой вы там в штабе придумали, хороший. На Чапличи, Семеновичи будем наступать моей и Горбылевской бригадами. Рано еще Вакуленку в запас списывать. Вы только не мешайте мне, а я сделаю так, что гарнизоны тепленькими возьмем, без всякой войны. Только не мешайте, прошу.

- Ты должен понять, Адам Рыгорович, - штаб не может стоять в стороне. Операцию надо разработать, уточнить, чтоб каждый знал свое место. Я для того и приехал.

- Уточнять не надо. Не хочу никаких бумаг. Все, что скажу, можешь шепнуть на ухо Лавриновичу, и чтоб больше никакой черт не знал... Вот тут, - Вакуленка хлопнул себя по нагрудному карману, - у меня списки полицаев. Пошлю к ним своих людей. Чтоб с каждым, с кем можно, поговорили. Возьмем для связи их родню: отцов, матерей, братьев, сестер. Лозунг такой: хватит дурака валять, хлопцы, идите в партизаны искупать грехи. С начальниками полиции сам поговорю. На тех, кто не захочет встретиться, подкинем немцам письма. Как будто они нам, партизанам, помогают. Немцы их, как коршун цыплят, возьмут в когти. Не гарнизоны будут, а гнилые грибы. Ткни пальцем - рассыплются. Верь мне, начальник штаба. Голыми руками возьмем полицаев. Об одном только прошу - молчок.

- Дай бог слышанное увидеть. Скажу одно тебе, Адам Рыгорович: молодчина, что принял бригаду.

Вакуленка нахмурился:

- А что, плохо я командовал? Кто кадило раздул? Вы все, умненькие, явились на готовое.

- Я не о том. Время другое. Соединение, не обижайся, не потянешь. А в заместители идти не с твоим характером.

- Старую гвардию на задний план. Это правильно?

- Не на задний. Если разгонишь гарнизоны да еще железную дорогу от Овруча на Жлобин побоку, сам знаешь, что будет. Партизанское царство. Тысяч до двух бригаду доведешь.

- Больше будет! - Вакуленка не скрывает удовлетворения. - Отрядов шесть, самое малое, создадим. Я почему за Припять не пошел? Меня тут народ знает. Дам клич - пойдут. Все пойдут.

Только теперь Бондарь с удивлением замечает в домачевском комбриге что-то новое, чего не замечал ранее. Желание покрасоваться, пустить пыль в глаза, намеренная грубоватость, прямолинейность - не только это в нем. Есть другое, глубоко скрытое, что сразу не выскажешь словами. Надежный человек, думает Бондарь. Не изменит, не подведет, не отвернется в трудную минуту...

V

Проснувшись, начальник штаба слышит тихое бормотание, которое доносится из соседней комнаты. Еще рано, во дворе стрекочет сорока, первые лучи лижут на удивление светлые, протертые стекла. В хате необыкновенно уютно: полы вымыты, подбелены рыжие подтеки на стенах, и даже самодельный половичок, вытканный из разноцветных лоскутков ситца, постелен перед кроватью. Приехав поздно ночью, всей этой красоты Бондарь не заметил.

Дверь притворена неплотно, и, немного раскрыв ее, квартирант видит хозяйку и ее детей - мальчика и девочку, - они стоят спиной к нему, повернувшись лицом к переднему углу, к иконам.

"Хлеб наш насущный даждь нам днесь. И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим..."

"Пасха", - догадывается Бондарь, неизвестно чему обрадовавшись. В детстве и он так же стоял перед иконами рядом с родителями и братьями. Старшие братья, которые ходили в школу, молиться отказывались, но заведенного в семье порядка не нарушали - все те минуты, пока отец с матерью отдавали должное богу, стояли не шелохнувшись.

Дети хозяйки тоже молитвы не знают, повторяют вслед за матерью непонятные слова. Бондарь на цыпочках отходит от двери, садится на кровать, молча ждет, пока кончится молитва.

Выйдя умываться, он христосуется с хозяйкой, сохраняя на лице серьезность. Она ему отвечает, потом дает покрашенное в луковичной шелухе яичко.