Первые воспоминания. Рассказы - Ана Матуте

У учителя был еще один сын, старший, лет четырех. Я сразу поняла, что он слепой — так он поднял лицо, заслышав отцовский голос.

Жена учителя была молодая, с большими черными глазами; длинные пряди черных волос обвивались вокруг ее шеи. Муж показал ей, как я плохо одета, она равнодушно взглянула на меня, ничего не сказала и снова сунула ложку в рот старухе. Учитель рассердился. Он мерил шагами крохотный кусочек пола и говорил:

— Как ты думаешь, что ответил этот мерзавец? Он грубо ответил: «Нет». Вот что он сделал! Вот как он со мной поступил! Со мной, который мог бы десять лет кряду учить и учить его! Почему ты молчишь? Думаешь, я не знаю, что у тебя на уме? Думаешь, я не читаю твоих мыслей? Как тебе со мной тяжело — вот что у тебя на уме! Ну, ну, говори! Я не могу больше терпеть этой жертвы, этого молчания! Я великолепно знаю, что надоел тебе. Ты молода, иди, я не держу! Оставь на этом кладбище и меня и детей! Иди! Чего ты ждешь? Я тебя не держу. Иди, иди же!

Жена молчала. Она покормила старуху, поднялась и ушла в другую комнату.

— Садись, — сказал мне учитель, лихорадочно дыша. Я села, и он открыл книгу. Он читал мне вслух отрывки из Священного писания. Слепой мальчик расположился у его ног и поднял глаза, словно видел его голос.

Я маялась от скуки, но не решалась уйти. Наконец в дверях показалась жена учителя и, прислонившись головой к косяку, стала смотреть на нас еще мокрыми глазами. Учитель заметил, что она плакала, и захлопнул книгу.

— Ну, иди, — сказал он мне. — Иди и скажи деду, что я дал тебе частный урок. Денег я не жду. Мне ничего не надо. Слышишь?

Я убежала. Дедушке я не сказала ничего. Ни в тот день, ни позже. Хотя учитель выделял меня из «вредоносных невеж», водил к себе и читал мне Евангелие или «Историю Испании».

А люди, глядя на нас, стали поговаривать:

— Что у него, сердца нет? Вот ростовщик старый!.. Да, уж бедные подобрей богатых. Видали, как она одета? А он-то, несчастный дон Леон, даром с ней занимается!

Но дедушка не знал ничего.

Через несколько дней, когда учитель кончил свою утреннюю трапезу, он велел мне отнести его миску домой. Это поручение в классе любили — по дороге можно было сбегать к реке, лягушки как раз в это время доверчиво сидели на камнях.

Сама не знаю почему, я захотела на улице попробовать красноватую жижу, которая еще оставалась на дне миски, и проверить, правда ли в ней слишком много перцу. За этим занятием и застал меня лавочник:

— Что ты делаешь, бедняга?

Я покраснела и хотела спрятать лицо, но он разорался:

— Ты что, голодная? Может, он тебя ко всему еще и голодом морит?

Я не отвечала. Женщины, стиравшие на речке, услышали его крик и принялись креститься.

Когда учитель узнал про это, он не преминул раззвонить по всей деревне, что дедушка «не только скупится ей на одежду, но и голодом морит». Я опускала голову и не возражала. Зло уже не было для меня пустым словом.

Тем временем бедный дедушка бранился по-прежнему, грозил всему свету, раздавал в долг и деньги и участки с видом заправского ростовщика, никогда не получал долгов, разорялся понемногу и заискивал перед собаками. Надо признать, в моей душе копошились сомнения и совесть грызла меня. Я знала, что поступаю плохо, и по ночам натягивала простыню на голову, потому что в те дни стала побаиваться ада.

Однажды в деревню приехали двое парней на старом, разбитом грузовике. Они остановились на дороге как раз тогда, когда мы шли из школы. Оба были молодые, коренастые, похожие, как братья, в синих комбинезонах и с припомаженными волосами.

— Слушайте, люди добрые! — вопили они посреди главной площади.

После шуток и прибауток они с превеликой осторожностью вынули из ящиков две чудесные машины: одну — чтобы показывать кино, другую — чтобы изготовлять лапшу.

Эти шарлатаны знали свое дело. Они обосновались на постоялом дворе, где была пустая конюшня, и начали обрабатывать общественное мнение. Вскоре вокруг них заклубился целый рой женщин; они несли муку, а получали длинные нити нежной и белой лапши. Ах, что это была за машинка, что за красота! Я никогда такой не видела. Никогда в жизни. Она была даже лучше тех сокровищ, что я нашла за день до того на старом кладбище. И у меня блаженно перехватило дыхание, когда один из парней сказал мне:

— Иди-ка сюда! Хочешь покрутить?

Наверное, я покраснела от радости. Машинка сверкала, ручка вертелась, вертелась. Лоб у меня вспотел. А полосочки вылезали и так красиво завивались внизу. Иногда ручку заедало, и мне приходилось немножко ее потрясти.

Парни смотрели на меня и смеялись. Кажется, им было весело. Да и дело шло на славу.

— Ну, хватит, — сказал один.

— Ой, нет! Еще немножко, пожалуйста! Еще капельку, сеньор! Самую капельку.

Они засмеялись снова. Один лил воду в муку, другой месил. Я крутила ручку, — должно быть, усердно крутила, потому что рука у меня заболела и стала тяжелая, как свинец. Пришлось перестать.

Я так расстроилась, что парни сказали:

— Ты молодец. Можешь даром смотреть кино.

— А вы меня узнаете? Вы меня запомните?

Они хохотали до упаду и хором уверяли, что узнали бы мое лицо с самого края света.

И вот я пошла в кино.

В той же конюшне, в темноте, собрались все молодые, заперли двери, расстелили мешки и сели на них, вернее — чуть не легли вповалку. Парни показывали на беленой стене рваную немую ленту. Под этим предлогом сюда пришли, чтобы обниматься, и теперь, в потемках, приглушенно хихикали и сопели.

Я села у самого аппарата. Парни перешептывались и тряслись от смеха. Прежде чем зажечь свет, они три раза позвонили в колокольчик.

Я скучала и не понимала ничего. К тому же было очень жарко.

Наконец я решила уйти, как вдруг заметила совсем рядом машинку для лапши. В слабом свете, струящемся с экрана, мое сокровище заманчиво отливало синим. И я подумала: «Возьму и унесу. Спрячу под кроватью, и будет она моя, вот и все». Я разволновалась — ведь я смогу крутить ручку сколько угодно, и никто мне ничего не сделает! Целый день — и в школе, и в церкви, и в саду — я буду слышать тихий голос: «А у тебя есть машинка, она стоит под кроватью, и никто ее не крутит, только ты, только ты». Я никогда ничего не желала так сильно. В сущности, я не любила игрушки. Но эта машинка была как будто для меня сделана.

Рядом лежал пустой мешок — из тех, что постилали на пол. Пока парни занимались своим делом, я с величайшей осторожностью спрятала машинку в мешок и поволокла за собой. Я выбралась тихо и поднялась по лестнице, надеясь пройти через жилые комнаты, в сад и выйти в калитку. Когда я стала спускаться, меня увидела одна из невесток хозяина.

— Эй, ты! — крикнула она, хватая меня за руку. — Откуда идешь?

— Оттуда, снизу… из кино.

— Как это снизу? Из этого вертепа? Что ты там делала, а?

Тут из дверей высунулась голова учителя, который играл в карты с хозяйским сыном.

— Что я слышу? — взревел он. — Что я слышу?

— Она внизу была, в этом вертепе, — говорила невестка. — Нечего сказать, хорошее место для ребенка! Да, смотрит старик за внучкой, смотрит! Я женщина бедная, работаю день и ночь, а моих детей там не увидишь! Нет, прямо не верится!

— Твой дедушка знает, что ты пошла в кино? — спросил учитель.

— Да… да, знает… — соврала я со страху.

— Какой срам!

Учитель вскочил, сунул ребенка женщине и схватил меня за руку.

— Подержите моего ангелочка, — значительно произнес он. — А ты, малютка, иди за мной. Но что это? Что у тебя в мешке? Что ты несешь в этом мешке?

Он наклонился, развязал мешок, и на свет явилась машинка.

Все онемели.

— Почему… почему ты это несешь? — спросил наконец учитель.

— Я ее украла! — призналась я, горько рыдая.

— Не может быть, — сказал учитель. — Девочка не может до этого додуматься.

Он потащил меня к священнику, который жил за мостом. Помню, уже стемнело и в реке блестела луна.

Учитель заколотил в дверь, священник выбежал к нам. Его сутана была подвязана — он только что вернулся на велосипеде из соседней деревни, километрах в восьми от нас, которая тоже находилась под его попечением. У него были черные густые брови, и казалось, что он всегда сердится. Я боялась его так сильно, что, едва завидев, начинала дрожать. Ведь именно он говорил нам по воскресеньям о вечном пламени и о грехе, и слова его, словно ураган, переворачивали мою душу.

Как всегда угрюмо, он пригласил нас в дом и, скрестив на животе руки, нахмурив лоб, выслушал учителя.

— Она была там, в этом месте, в этом непотребном месте! Да, да! С его ведома. Ему все безразлично. Как она растет? В чьи руки она попала? Доколе мы будем это терпеть? У нас есть собственные дети, свои заботы, но именно нам приходится следить за этой несчастной крошкой! Куда это годится? И, в довершение всего, он толкает ее на преступление! На что ребенку машина для изготовления лапши? Кто-то подстрекал ее!