Сфагнум - Виктор Мартинович

— Пацаны, у вас у кого расческа есть? — спросил внезапно он.

— А че такое? — спросил у него Хомяк.

— Ну дай расческу.

— Зачем тебе? Так ее драл, что волос из головы навырывала? — по-лягушачьи ухмыльнулся Хомяк. Он все не мог простить женщине, что не способен был перестать о ней думать. И того, что рассвет та встретила с другим, пусть даже и пацаном из его, Хомяка, бригады.

— Ну надо! Дай!

Хомяк с видимой неохотой полез в спортивную сумку с надписью «Мукачево», с которой прибыл в Буду, и достал расческу, часть зубцов у которой отсутствовала. Когда Хомяку было нечем заняться, он задумчиво их выламывал, расшатывая из стороны в сторону.

— Серый, это ахтунг. Ты не опетушился? Мужики на ночь не расчесываются. И утром не расчесываются. И уж тем более днем не расчесываются.

— Зачем тогда тебе, Хомяк, расческа? — словил его Шульга.

— Нервы успокаивать, — уверенно ответил Хомяк. — Я когда нервный, зубцы выламываю. Еще на ней свистеть можно с туалетной бумагой, но я пока не научился.

Серый аккуратно тронул расческой волосы и поморщился. Баба Люба, внимательно наблюдавшая за ним, встревоженно подошла к Серому.

— Што, валасы не чэшуцца?

— Да, не расчесываются чего-то. Ехал сегодня сюда в прицепе с сеном, приснул там, видно спутались волосы.

— Вой-вой-вой! — всплеснула руками баба Люба. — Наслала на цибя тая рассамаха каутун. Не пажалела. Я ж гавару, русалка!

— Чего-чего? — насторожился Хомяк, которому нужно было понять, что делать с расческой: выкидывать ее, великодушно дарить Серому или забирать себе.

— Каутун. «Колтун» па-руски, — повторила баба Люба.

— А что это? Типа, мандавошки? — уточнил Хомяк.

— Это балезнь. Страшная, ат ее лекарствами не вылечыш. Каутун. Воласы ат самай галавы раскудлачываются. Сплятаюцца. И не расчэшэш.

— Так в чем болезнь-то? — напрягся Шульга. Серый был главным бойцом в их отряде, один вид которого зачастую решал все проблемы. — Перхоть, что ли? Или волосы помыть?

— Балезнь — в валасах. Ана будзет на цела перэхадзиць. Чэраз кажны волас. Чэраз голаву. Убиць можа. Или калекай здзелаць. Если не зашэптаць.

— Ой, вот только не надо этого! — отмахнулся Серый, который, во-первых, в заговоры не верил, во-вторых, не верил в русалок, в-третьих, был все еще обижен на деревенских. Расческа застревала в волосах, сами волосы сбились в странные узлы — вроде тех, что он заметил на Пахоме при первом знакомстве с ним в Октябрьском. Кожа головы странно зудела и чесалась. Почему-то казалось, что, если распутать их как следует, зуд пройдет. Он пробовал разобрать волосы у самых корней, но расческа увязла, причиняя боль при малейшем усилии. Тогда попытался обработать пучок волос у кончиков, но и тут не пошло — через треть сантиметра расческа наткнулась на узел, каким-то образом сам завязавшийся на голове. При этом волосы у Серого, как у любого психически здорового представителя его подвида, были короткими — если он запускал в них пятерню, из-за пальцев торчали лишь кончики. И даже такие стриженые волосы разобрать не удавалось.

— Шульга, слышь. Развяжи тут узел, а? Или срежь на хуй, — Серый терял терпение. — Очень зудит.

— Не! Не, рэбята! — испугалась баба Люба. — Каутун зашэптаць нада! Иначэ балезнь в цела уйдет!

— Шульга, развяжи, — не обращал внимания на ее увещевания Серый.

— Серый, — Шульга подошел к нему и тронул за плечо. — Серый, ты не бесись только, ладно? Баба дело говорит. Помнишь мужика этого, Пахома? У него по ходу тоже вся башка в дрэдах была. Так что, выходит, жена его мастерица. — он хотел добавить про сживание мужиков со света, но прикусил язык, не зная, что у приятеля на душе. — Ты к этому так отнесись: в Буде тысячу лет болезни шепотом лечили и только последние семьдесят лет уколами. Голова у тебя зудит, стало быть больна. Надо помочь.

— Да не дамся я! — снова выкрикнул Серый. — Идите на хуй все!

— Ему надо галоперидолом башку смазать, чтоб все мандавошки поспрыгивали, — широко почесал грудь Хомяк и потянулся. Себе он казался опытным, матерым вором, которому удалось избежать ментовского мастырка, на который попался кореш.

— Хома, я тебя убью сейчас на хуй! — грохнул Серый кулаком по столу. Стол подпрыгнул на всех четырех ногах одновременно и даже на секунду завис в воздухе, как левитирующий буддийский монах, настолько силен был удар.

— И потом, гляди, — Шульга обрабатывал Серого, как продавец подержанной иномарки обрабатывает потенциального покупателя на рынке в Гомеле, — если мы в явную жопу лезем, чтобы найти колдуна, который нам клады может расколдовать, почему ты башку свою зашептать не даешь? Это нелогично, Серый. Не накликать бы нам беды. Удача-то завтра знаешь как нужна? Тебя из трясины когда-нибудь палками вытаскивали? Когда ты по горло в жиже был? Не? А меня вытаскивали, — соврал Шульга. — Так что давай башку твою вылечим.

— Просто сена в волосы набилось, — еще раз настоял на своей версии Серый.

— Так а кто с этим спорит? — наклонился к нему Шульга. — Серый, сено так сено! Просто в этих местах сено из башки по-своему вытрясают. Знаешь поговорку эту про монастырь?

Шульга сам не помнил поговорку про монастырь и попытался ее воспроизвести по памяти:

— В чужой монастырь со своими тапками не лезут. Знаешь почему тапками, Серый? Потому, что перед тем, как в монастырь войти, нужно снять обувь. И у ворот оставить. У любого монастыря много-много кроссовок стоит. Святая земля, хули хочешь? А ты что? Пришел в монастырь и хочешь, чтоб тебе монахи обувь почистили ризами. Не пойдет так, Серый.

— Галоперидолу нужно! — не унимался Хомяк. — А еще лучше зеленкой башку залить. Тогда точно все блохи повымирают.

— Закройся, Хома! — рыкнул Серый, но по характеру рыка было слышно, что он уже не злится и готов подставлять голову под шепот.

— Серый, что-то любят тебя насекомые! — веселился Хомяк.

— В болоте — клещ, в Октябрьском — воши! Ты какой-то зоофил, Серый!

— Баба Люба, пациент готов! — крикнул Шульга в Сени. Женщина возилась там, готовя процедуру.

— Пашли на крыльцо! — позвала она. — Идзе тольки той, каго лечым.

Выйдя на ганок, баба Люба ступила на ступеньку вверх и протянула пациенту вниз граненый стакан с водой.

— Бяры, держы, воду не плескай.

Серый со стаканом в вытянутой руке выглядел органично и мечтательно, как памятник алкоголику. Баба Люба сложила ладони трубочкой, накрыла ими стакан и принялась быстро-быстро шептать в этот раструб:

— Святы Горги-пабеданосец закрыл неба звяздами, землю травой, дрэва листвой, рыбу луской. Цар Давыд скрапил неба и зямлю, зоры, ясны месяц.

Порой ее было отчетливо слышно, порой шепот становился неясным, и можно было различить только настойчивые интонации, которые становились то монотонными, то торжественными, то слезливо-просительными:

— Зара, зарыца, божая прамяница, бог Троица, бог Юры, бог Микола, бог Сус Хрыстос. Троица ад змей памагучы, да тебе идучы па полю, па дрыгве, па росе, нясу камень у кармане, у расшытым кафтане, камень агнем гарыць, руку пякець, трэба хлопца спасци ад русальчыной прысухи. Микола Чудатворац молнией бье, Юры зашчышчае, Сус Хрыстос крылами накрывае.

Ноги у Серого затекли, рука отяжелела, женщина продолжала шептать:

— Вужаку замовляю, Бога на помач зазываю. Вужаку замовляю вадзяную — стань. Вужаку замовляю балотну. Стань. Вужаку замовляю лесную — стань. Вужаку замовляю межевую — стань. Вужаку замауляю падпечную — стань. Вужаку замауляю кубавую — стань. Вужаку замовляю глауную. Стань, вазьми аганек, вазьми вецерок, вазьми зямлицы, хлопцу дапамажы здаровым жыци.

Рука Серого со стаканом начала подрагивать, баба Люба поддержала его под локоть, показывая, что важно не расплескивать воду. Когда заговор был закончен, пациент однозначно почувствовал себя более здоровым человеком, чем ощущал во время процедуры, с ее недвижимым стоянием на одном месте, с ее жутковатым бубнением ворожующей. Женщина окунула пальцы в стакан и сбрызнула ими волосы Серого.

— Шчас лей са стакана на зямлю, — приказала она.

— Все лить? — уточнил он.

— Усе. Ано у землю удзёт, усе гауно з сабой унясет. Серый послушно вылил заговоренную воду на землю, та, пузырясь, впиталась между стеблями чахлого пырея. Он тронул свои волосы. Узлы не распутались, но кожа на затылке и темени зудела меньше, возможно, потому что от долгого стояния теперь зудели спина, ноги и руки. Поднес к лицу ладонь, закусил губу: пальцы хранили ландышевый аромат той, которой он помогал застегивать лифчик утром.

Глава 16

Выхухолев пил чай, прислонившись лбом к стеклу окна собственного кабинета. Ему было тяжело после вчерашнего рандеву в кабинете председателя районного исполкома. Под пупком шевелился клубок змей, его знобило, как при гриппе, а голова была одета в милицейский шлем тяжелого похмелья: Выхухолеву было неудобно в собственном черепе. Он с молчанием внутри созерцал стоящую рядом со входом в РОВД ель, которую помогал сажать во время субботника много-много лет назад. Выкопанное лесниками дерево привезли из-под Буды на тракторе. И вот, елочка, которая родилась в лесу, в лесу же и росла, торчит теперь под окнами глусской милиции. И эта как бы та же самая елочка, которая росла когда-то в лесу, хотя в лесу ее могла ожидать совсем другая судьба: ее ветви были бы пышней, а рост — выше. Медленные, окрашенные абстинентной лихорадкой мысли Выхухолева пошли еще дальше, и он подумал о семенах, выпадающих из шишек этой елочки и зарождающих новые елочки. И о том, являются ли эти семена, ростки из них, продолжением материнского дерева или чем-то новым. И о том, что рассаженный физалис или фикус никогда не скажет другому физалису или фикусу, что он — неповторимая личность. И что в этом — секрет бессмертия растений, которые все вместе или взятые по отдельности — просто ель или просто фикус. И что люди, быть может, тоже бессмертны, но им нужно перестать выебываться. На этой сложной, но обнадеживающей фразе из внутреннего монолога Выхухолева, дверь его кабинета распахнулась, и сержант Андруша ввел редактора районной газеты Петровича. Петрович вел себя смирно, и ему даже не пришлось сковывать руки наручниками. Петрович осторожно уселся на край стула — как человек, допускавший, что стул может выпрыгнуть из-под седалища и начать лупить по спине. Он вежливо смотрел на Выхухолева.