Младший сын - Дмитрий Балашов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А скажи нет, скажи нет! Ведь вы наши пожни отобрали!
– Первая заповедь: возлюбить друг друга – самая главная. Быть един язык, един народ.
– Ну, мы тут меря!
– А тоже православные, поп-то один! Что в Ягреневе, что в Княжеви, что тут!
– Ну, постой…
– А и верно, дядя Микифор баял: в Орде у их нету воровсьва, промеж собой татары честные…
– Ну, хорошо! А дале, еще чего баял ли?
– И все? Возлюбить друг друга, а тогда само, что ли…
– Нет, скажи! Вот теперича, ежели и наши бояра – дань-то берут!
– А разница есь! Кому и помочь… Может, и так и едак. Вот, Фофан был: надо баранов. А овца не ягнилась еще, у матки. Дак он завсегда подождет! Всего и пождать-то каких недели три, может, пять. А иной: давай – и никаких! А в Орду мало ли наших угнали?
– Посбавить бы дани… Ну, скажем, нельзя. Татарам да своим много нать, а только ты посочувствуй своим-то, своих не зори!
– Ну, спасибо, парень. Как звать-то пискупа? Серапион? Он на Владимир, Суздаль, Нижний… Не у нас! А то бы послухали когды!
– Гуляй! Мы ведь тебя бить хотели…
– Знаю.
– Отколь?
– А понял.
– Ты не серчай!
– А с чего…
– Мы когда и подеремсе, помиримсе. Все свои!
Мизгирь хлопает его по плечу с маху, так, что Федора чуток перекашивает. Все же дает понять, что было бы, начнись драка, а не разговор…
Федор возвращается домой вприпрыжку, радостный и гордый собой, и уже слегка досадует, что не подумал рассказать о слышанном в Володимере зараньше: не для него ж одного говорил все это епископ Серапион!
Глава 29
Серапион Владимирский умер в исходе того же года. О смерти епископа походя сообщил Грикша. Возили снопы с поля, и у Федора не было даже времени, чтобы присесть и одному, в тишине и одиночестве, пережить и обдумать известие, а было так на душе, словно бы погиб кто-то из родных или очень-очень близких людей.
В это лето дядя Прохор записался в деревенскую вервь, взял надел и стал крестьянствовать.
– В походы боле не пойду, ну их! Своих зорить – ето не дело. Да и от хозяйства не будешь так отрываться…
Мужики – кто одобрял Прохора, иные качали головами. Приезжал боярин, спорил с Прохором – не переубедил.
– Детей не держу! Пущай сами решают, как способней. А беда придет, и нас, мужиков, воспомянут! Так-то, Гаврила Олексич!
Прохор вышел проводить сердитого боярина во двор, поддержал стремя. Следил, усмехаясь, как тот едет со двора. Кирпичный румянец плитами лежал на щеках Прохора и был словно гуще, чем всегда. Прямые светлые брови совсем нависли над глазами, и непонятно было, то ли с издевкой, то ли с горечью смотрит он боярину вслед.
Мать Прохора не одобрила:
– По его уму-разуму дак в воеводах быть али при казне сидеть при золотой, а он эвон что учудил! – Помолчала, продергивая ряд в мережке: – Ходу ему не дают, вот что!
С любимой Федя встречался урывками. Как-то во время страды она заскочила к нему на телегу. Лошадь сама свернула в кусты… Девушка была вся горячая от солнца, работы, и пахло от нее хлебом и солнцем, как и от снопов.
– Ты поговори с матерью, Федя! – просила она. Федор отводил глаза:
– Пока не велит. Хлеб не вывезен, да…
С матерью он говорил еще прежде. Сжав рот, она отмолвила:
– И думать не смей! Кухмерьская родня!
– Ведь бабушка была с Кухмеря.
– Бабушка была, а я не велю! Кто мы, и кто они! Мужичек и без ней хватает! Ни хлеб не вывезен, ни коня – какой ты жених?! В дом не приму, а выделить нечем. Едва поправились! Глень, старший брат не женится! Дак тебе и непочто!
Подходила осень, и встречаться становилось все трудней и трудней.
Как-то они не виделись близко месяца. Федор уже начал запрягать Рыжего. Конек был резвый и в запряжке ходил хорошо. Тут он по первой пороше поехал за сеном. Она ожидала его за околицей, повалилась в сани. Федор сполз к ней. Рыжий шел, кося глазом.
– Что ты делашь со мной?! Батя ждать не будет, отдадут не за любого!
Она плакала злыми слезами, широкие губы кривились от рыданий. Федор целовал, стараясь не давать ей говорить, с яростной горечью…
После она лежала, откинувшись. Рыжий едва шел, и Федор сам удивился небу, елкам, сорокам – тому, что все было так обычно, как прежде.
– Ну, коли затяжелею от тебя, утоплюсь! – сказала она без выражения. И Федя, похолодев, понял, что она может решиться на все. Что же делать, что же делать-то?!
Он еще раз попробовал уломать мать, но было бесполезно. Признался, отводя глаза.
– А и непочто! Сама себя обмарала, дак ейна и печаль, никто и неволил!
– Чего исделает над собой…
– Другие гуляют, дак не делают! Мир выделит девке избу да корову! Моего совета нету! И не проси. Какой ты мужик?!
Зима проходила, и уже вновь начинало подтаивать…
Приезжали сборщики. Грикша выручил немного серебра со своих монастырских дел, они сумели отдать долги. Хлеб можно было нынче придержать до весны, до новгородских лодейных купцов. Тем горчее был для Федора материн запрет. Он пробовал говорить с Грикшей, но тот без труда отверг все Федины путаные доводы:
– Это тебе сейчас кажет, что все только и есть в ней одной… Правильно, правильно, так и думай! И еще будет, и тоже снова одна, единственная, ненаглядная… Жизнь проще и трудней. Ну хочешь, пишись в мужики… Только ты сам не захочешь! Тебе вон в Новгород да в иные земли… Ну все понятно, понятно! А будут у тебя дети, ты тоже им не позволишь безо времени. Вот возьми нашу Просинью. Отдашь ее за кого попадя? Да, да, мать злая, она тебе гибели хочет! А ты забыл, как она нас тянула? Мы с тобой грамотные! И что ей от нас теперь?!
Брату возразить было тоже нечего.
Мели метели. Федор в эту зиму подрядился за Переяславль, возить тес.
Прощались украдом. Девушка отворачивалась, все не глядя на него, изредко шмыгала носом.
– Ничо! Езжай! Ничо не будет! Я к Кузихе ходила. Ладно. И ты прощай.
Так они и расстались до весны.
К севу Федор воротился. Встретились холодно. Перемолвили парою слов. И чуть было так же холодно не расстались, но прорвало:
– Федя! Милый! Возьми меня, увези! Пущай, куда-нибудь… Как хошь, не могу больше! – Она ревела, вдруг повалилась ему в ноги. Федор, потрясенный, поднял ее, обнял. Ее всю шатало от рыданий.
– Куда я тебя увезу! У меня ни коня, ни двора…
– В Новгород, ты баял, во Владимир, ты всюду бывал…
Как-то около Петрова дни ему встретился Козел. Федор по просьбе брата гонял в Никитский монастырь и возвращался верхом. Козел тоже был на коне и в новых сапогах с загнутыми носами, носки которых он, красуясь, широко расставлял в стороны. Козел явно преуспевал. Федя с интересом оглядывал приятеля, с которым не встречался уже с полгода. Козел подрос, раздался в плечах, хоть и был по-прежнему мелковат. Сплевывал, стрелял глазами.
– Ну как?
– Да ничо! Житуха справная! Ты как? Не женился еще? А наши болтали…
Федор поспешил перевести речь на другое. Уже когда разъезжались, Козел остановился:
– Да, слушай! Слыхал: великий князь из Орды воротился?
– Василий Ярославич?
– Ну!
– Не слыхал. А он когда ездил-то?
– Зимой. Ничо не знашь?
– А чего знать-то?
– А то! В Орду наших зовут!
– Князей?
– Нет, всех, ратных всех, на войну! Разве не слыхал? На ясов, ни то аланов. Не знай, как и звать! Далеко! За Черные пески!
– Ну и чего… Ты пошел бы?
– А то нет! – Козел даже покраснел от возбуждения. – Дура, с татарами ходить, дак уж точно с прибытком будешь. Они всех бьют!
– Ежель голову не потеряшь там.
– Голову всюду потерять можно!
Козел был настроен воинственно, а Федору все это показалось далеким и ненужным. Он только пожал плечами. Отъезжая, вспомнил почему-то дядю Прохора: что-то он скажет теперь? Нать заехать, повестить ему…
Козел не соврал. О совместной с татарами рати скоро заговорили все. Судили и рядили так и эдак. Большинству не светило тащиться куда-то за Черные пески ради татарского царя.
– Князей позовут – и ты пойдешь неволею!
– Хошь бы хлеб-то дали убрать!
Впрочем, в разговорах и вялых сборах прошло лето. Выяснилось, что в поход пойдут только ратники княжеской и боярских дружин, мужиков трогать не будут. Радовались и тому.
Хлеб убрали. Подошла зима. Поход, по слухам, задерживался болезнью великого князя. В октябре Дмитрий Александрович срочно выехал во Владимир, и уже после его отъезда узналось, что великий князь Василий при смерти.
Глава 30
Василий Ярославич умер Рождественским постом[1]. Скакали боярские дружины. Одна за другой уходили конные рати. Скакали скорые гонцы в Кострому, Ростов, Тверь, Гороховец. Владимирский баскак слал гонцов в Орду, от Менгу-Тимура ждали ярлыка на великое княжение Дмитрию – по прежним уряженьям, как старшему сыну Александра Невского.
