Изверг - Андерс Рослунд

— Ну дела!

Он огляделся по сторонам, остальные медленно кивали, следя за каждым движением камеры, за каждым новым заявлением.

«Мы знаем, Бернт Лунд повторил бы свое преступление, рано или поздно. Об этом говорят заключения психиатров. Вот почему мой подзащитный Фредрик Стеффанссон заявляет, что, застрелив Лунда, он спас жизнь как минимум одному ребенку».

— Так и есть. Верно, черт возьми!

Уве Санделль с улыбкой наклонился, поцеловал жену в щеку.

Снова голос репортерши, вопрос, который ей недавно не удалось задать:

«— Как он себя чувствует?

— Учитывая обстоятельства, хорошо. Он потерял дочь. Он разочаровался в обществе, членом которого является и которое не сумело защитить ни его дочь, ни других вероятных жертв. Ведь теперь именно он сидит за решеткой в ожидании расследования, именно он испытывает последствия беспомощности общества».

Хелена Санделль погладила мужа по щеке, взяла его за руку и встала, подняв за собой и его.

— Он прав.

Она подняла свой стакан, чокнулась с Бенгтом Сёдерлундом, Улой Гуннарссоном, Класом Рильке и, наконец, с мужем.

— Вы знаете, кто он, этот Стеффанссон? Представляете себе, кто он такой? Герой! Понимаете? Самый настоящий герой. Выпьем, выпьем за Стеффанссона!

Они все подняли стаканы, выпили в тишине до дна.

Сидели они дольше обычного. Решение принято. Они еще не решили как, но решили точно. Сделали шаг, продолжили процесс. Это их Талльбакка, их жизнь, их будни.

•

Народу было немного, дело не в этом, но он все равно не мог найти нужный отдел, как всегда в больших торговых центрах. Шесть этажей, эскалаторы, и дегустация, и голоса из громкоговорителей, и номерки, и контроль кредитных карт, и покупки-покупки-покупки, и очереди, и кто-то сильно пахнущий потом, и кричащие дети, и парфюмерный отдел с худосочными продавщицами, и женщина, уронившая платья перед примерочной, и мужчина, ищущий плавки, и все-все-все доставлено, упаковано, оценено.

Ларс Огестам устал еще прежде, чем вошел. Но он не знал другого магазина, никогда не покупал музыку, слушать недосуг, ведь в машине есть радио. Он вошел в отдел компакт-дисков, в глазах тотчас зарябило от длинных полок с неведомыми знаменитостями, они словно бы грозили обрушиться на него, он даже отпрянул в испуге. Посредине — информационная стойка, молодая девушка, вероятно красивая, хотя толком не понять — слишком накрашена, и челка скрывает глаза.

Он стал перед ней, в ожидании.

— Слушаю вас.

— Сив Мальмквист.

— Да?

— Она у вас есть?

Девушка улыбнулась, не то снисходительно, не то понимающе — кто ее знает. Как вообще улыбаются молодые девушки?

— Конечно есть. Где-то в шведском отделе. Что-нибудь определенно найдется.

Через маленькую дверцу девушка вышла из-за стойки, жестом предложила пройти с ней; он смотрел ей в спину и густо покраснел — платьице на ней прямо прозрачное. Она просмотрела одну из полок, вытащила пластиковый футляр с фотографией женщины, которая была молода так давно.

— «Классика Сив». Так называется альбом. Вы это ищете?

Он взял футляр в руки, взвесил — пожалуй, правда то, что надо.

Девушка широко улыбнулась, принимая деньги. Он опять покраснел, но ощутил и досаду: она смеялась над ним.

— Что тут смешного?

— Ничего.

— Вы будто надо мной смеетесь.

— Нет-нет, что вы.

— Смеетесь.

— Просто вы не похожи на любителей Сив.

Он улыбнулся:

— А как они выглядят? Чуть постарше?

— Одеты не так строго.

— Вот как?

— И круче.

Он шагал по Кунгсгатан с «Классикой Сив» и мороженым в руках, прошел на Кунгсхольм, миновал свою контору в прокуратуре, свернул на Шеелегатан, к убойному отделу.

Нервы напряжены, он слишком долго медлил у двери, не решаясь постучать.

Раздраженный голос. Он вошел.

Как и прошлый раз, Эверт Гренс сидел за письменным столом, на самом краешке кресла, наклонясь вперед, облокотившись на колени. И встретил его взглядом, посылавшим всех к чертовой матери. Я тебя не звал, вообще никого не звал.

Огестам шагнул в кабинет. В облако презрения.

— Вот. — Он положил диск на стол. — Прошлый раз я вел себя бесцеремонно.

Гренс посмотрел на него, но ничего не сказал.

— Не знаю, есть ли у вас такой диск. Я видел только ваш кассетник.

Ни звука. Эверт Гренс поджал губы, молчал.

— Мне хотелось бы немного поговорить с вами. Буду откровенен, как в понедельник. Да, я считаю вас брюзгливым, упрямым бараном. Но вы мне нужны. Потому что ни на ком другом я не могу себя проверить, наверняка никто больше не окажет мне сопротивления, не задаст правильных вопросов.

Огестам кивнул на посетительское кресло, жестом спросил разрешения сесть. Эверт по-прежнему молчал, только устало махнул рукой, вроде как пригласил.

Огестам откинулся на спинку кресла, размышляя, с чего начать.

— Вчера меня вырвало. Я стоял в туалете и хрипел, как теленок, выблевал и завтрак, и обед. Мне было страшно. И до сих пор страшно. Это дело могло бы стать для меня самым важным. Теперь же, когда сексуальный убийца застрелен скорбящим отцом, все пойдет наперекосяк, я не настолько глуп, чтобы не понимать, какая начнется свистопляска.

Эверт покачал головой. Издал смешок. В первый раз с тех пор, как гость вошел в кабинет, он открыл рот:

— Очень может быть.

Ларс Огестам считал. Молча, про себя. Считал секунды, по привычке, тринадцать секунд. Он открыл карты. Попросил помощи. А старикан как бы и не видит, в престиж играет. Ладно, не будем обращать внимание.

— Я собираюсь требовать пожизненного срока.

Сработало. Он замечен. Его мнение имеет смысл.

— Ты что говоришь?

— То, что слышали. Не хочу, чтоб кто-то там разгуливал на свободе и устраивал самосуд.

— Какого черта ты говоришь это мне?

— Не знаю. Наверное, хочу испытать свои мысли. Посмотреть, выдержат они или нет.

Эверт опять хохотнул:

— Вот ведь чертов карьерист! Пожизненный срок?

— Да.

— Все они сплошь идиоты, я всегда так считал. Половина из тех, кто сидит в наших тюрьмах, по крайней мере один раз, а то и несколько, получали срок за насильственные преступления. Идиоты, конечно, но это не мешает им быть еще и людьми. Почти все они сами подвергались насилию, зачастую со стороны собственных родителей. И даже я могу понять, что иногда всякое получается.

— Я знаю.

— Тебе надо бы усвоить все это, Огестам, в смысле — по-настоящему. Собственным умом дойти, а не вычитывать из книжек, не верить на слово.

Огестам достал из внутреннего кармана пиджака записную книжку в черном переплете. Полистал, разыскивая какую-то запись.

— Стеффанссон признал, что планировал убийство. У него было четыре дня, чтобы одуматься. А он решил, что вправе быть сразу полицией, прокурором, судьей и палачом.

— Он не знал, осуществит ли все это. Не знал, объявится ли Лунд.

— Времени у Стеффанссона было достаточно. Он мог связаться с вами. Ваши люди стояли всего-навсего в сотне-другой метров, охраняли вход. Свяжись он с вами, ему бы не понадобилось стрелять в Лунда.

— Конечно, это убийство. Кто бы спорил. Но пожизненный срок? Никогда. В отличие от тебя я сорок лет отпахал в этом городе по-настоящему, на полную катушку. И видал, как психи покруче Стеффанссона отделывались меньшими сроками, и пижонистых прокуроров навидался, которые изображали суровость.

Огестам глубоко дышал, пропуская сарказмы и личные выпады мимо ушей, он выше этого и не наступит снова на те же грабли. Опять полистал блокнот. Проглотил злость, мало-помалу заулыбался, он ведь именно этого и хотел, брюзгливый хрыч оказался точно таким, как он думал. Судебный процесс словно бы уже начался, он оттачивал свои вопросы, свою аргументацию, не глядя долистал записи до конца, как же здорово, как приятно посасывает под ложечкой, это ведь экзамен.

Пауза раздосадовала Эверта, он чертыхнулся, на сей раз вполне внятно.

— Чем, черт побери, ты там занят? Аргументы ищешь в своей книжонке? Да, это убийство. Но убийство со смягчающими обстоятельствами. Требуй, черт возьми, длительный срок, если приспичило, но удовольствуйся восемью-десятью годами. Общество — это мы с тобой. Понимаешь? То самое общество, которое не сумело защитить ни дочь Стеффанссона, ни кого другого.

Прямо как заключительная речь. Он уже записал все столбиком, привык так делать, подытоживать, формулировать все в целом, чтобы увидеть совокупность, а затем разбить на отдельные вопросы. И теперь он поднял голос, знал, что голос у него тонкий, ничего не попишешь, но поднять-то его можно, можно придать ему нарочитую вескость.

— Я слышу, что вы говорите, Гренс. Но разве слабость общества дает ему право казнить подозреваемого сексуального убийцу? Что, если Лунд невиновен? Вы же ничего не знаете. А главное, Стеффанссон тоже ничего не знал. По-вашему, мы что же, должны сказать, что расправа над Лундом справедлива, поскольку его видели вблизи места преступления? В таком обществе вы хотите быть полицейским? В обществе людей, которые выходят на улицы и сами вершат правосудие? Приговаривают других людей к смерти? Не знаю, в своде законов, каким я располагаю, нет ни слова о смертной казни. На нас лежит ответственность, Гренс. Мы должны показать каждому отдельному гражданину, что если он поступит как Стеффанссон, то сядет пожизненно. Пусть он даже скорбящий отец.