История династии Романовых - Владлен Георгиевич Сироткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Правда здесь перемешана с вымыслом, поскольку потом было установлено: Афанасий Петрович - «возвращенный весной 1823 года, из Сибири и водворенный на месте своей родины Московской губернии, Подольской округи, в деревне Исупове, принадлежащей госпоже Нарышкиной, крестьянин Петров». Из вольной ссылки попал Афанасий Петрович опять в крепостную неволю. У старика в той же деревне оказалась одна дочь и где-то еще две. Последний документ об этом человеке - справка московского военного губернатора Голицына от 17 июля 1825 года: «Сей крестьянин ныне… находится в бедном положении, но жизнь ведет трезвую и воздержанную…»
Однако в печати эту тему не оставляли и, возможно, она имела и другие основания, хотя ее связывали с упомянутым случаем. Так, за границей (в 1869 году), а потом в России (в 1900 году) были опубликованы воспоминания декабриста Розена, в которых говорилось:
«От города Тюмени ямщики и мужики спрашивали нас: «Не встречали ли мы, не видели ли мы Афанасия Петровича?» Рассказывали, что с почтительностью повезли его в Петербург… что он в Тобольске, остановившись для отдыха в частном доме, заметил генерал-губернатора Канцевича, стоявшего в другой комнате у полуоткрытых дверей, в сюртуке, без эполет (чтобы посмотреть на Афанасия Петровича), спросил Канцевича: «Что, Канцевич, гатчинский любимец, узнаешь меня?» Что он был очень стар, но свеж лицом и хорошо одет, что народ различно толкует: одни говорят, что он боярин, сосланный императором Павлом; другие уверяют, что он родной его».
Легенды и их историческое оправдание, как в случае с «одиссеей» Афанасия Петровича, очень типичны для российских условий. Из подобных легенд-историй наибольшее хождение получила с конца XIX - начала XX века версия о старце Федоре Козьмиче (Кузьмиче), под видом которого якобы скрывался в Томске тайно покинувший престол Александр I, Эта версия, в принципе, по своему возникновению и хождению среди народа весьма похожа на версию об Афанасии Петровиче, хотя касаются они аспектов противоположных - рождения и смерти императоров, отца и сына. Федор Кузьмич обладал импозантной внешностью, напоминающей императора Александра I, и, что самое удивительное, его почерк (с учетом возрастных изменений) был похож на почерк покойного царя. Несомненно, была какая-то тайна происхождения Федора Кузьмича, хотя принять гипотезу о том, что это отрешившийся от власти император, едва ли возможно, слишком много было свидетелей последних месяцев жизни и смерти Александра I… Пожалуй, заслуживающей внимания можно считать версию О. Кудряшова, по которой Федор Кузьмич, возможно, был Федор Уваров, шурин декабриста Лунина…
Но здесь важно даже не то, что изначальная версия не получает подтверждения, а то, по словам Герцена, «что такой слух был, что ему не только верили, но вследствие его был поиск, обличивший сомнение самих лиц царской фамилии». Боялись, конечно, не бедного старика, а «слухов»: даже такой невероятный слух о том, что Павла I «извели, но не до смерти», напоминал Александру I о той ночи, когда при его фактическом согласии произошло цареубийство Павла I, которое к концу жизни ассоциировалось у него с отцеубийством… Может быть, и версия Одоевского о старике, которого водили по ночам из крепости к императору Александру I, не имеет отношения к случаю с Афанасием Петровичем. Но ведь Александр, впавший под конец в мистику и постоянно ожидающий кары свыше, был угнетен настолько, что, даже узнав о тайном обществе будущих декабристов, якобы сказал: «Не мне их судить…»
Попытаемся, однако, избегая явных легенд, на конкретном историческом материале рассмотреть обстоятельства и, если угодно, обусловленность реального воплощения версии о «чухонском происхождении» Павла I.
Созданный Пушкиным образ эстонца, или чухонца (по названию Чухонки, места скопления чухонских поселений под Петербургом, недалеко от устья Невы), был скорее поэтическим, нежели образом реального народа:
«По мшистым, топким берегам
Чернели избы здесь и там,
Приют убогого чухонца…»
На самом же деле позиции чухонцев в Российском государстве в царствующем Доме Романовых, были значительно более основательными.
Лифляндская чухонка Катрин Рабе, став в 1707 году женой Петра Великого, ранее принявшая православие под именем Екатерины Алексеевны, стала затем русской императрицей Екатериной I. Мы не будем здесь приводить официальной легенды о «благородном» происхождении девицы Рабе, к тому же эта легенда, написанная по указке «сверху», тоже весьма противоречива и запутанна. Так, например, И. И.Лажечников в своем историческом романе «Последний Новик» - одном из популярнейших в пушкинское время, принимая официальную версию биографии Екатерины, пишет:
«Это была воспитанница его (пастора Глюка - В. К.), Катерина Рабе. Отец ее, служивший квартирмейстером в шведском Эльфсбургском полку, умер вскоре после ее рождения (в 1684 году). Мать ее была благородная лифляндка, по имени первого мужа, секретаря какого-то лифляндского суда, Мориц. Лишившись второго мужа, она из Гермунареда, что в Вестготландии, приехала по делам своим на родину с малолетнею дочерью своей в рингенское поместье господ Розен, где и скончалась в непродолжительном времени. Малютка осталась после нее круглою сиротой, не только без покровительства, но и без всякого призрения… С десяти лет Катерина Рабе жила у мариенбургского патриарха… Только один избранник осмелился простирать на нее свои виды: именно это был цейгмейстер Вульф (артиллерийский офицер, жених и затем муж девицы Рабе - В. К.)».
В действительности происхождение будущей императрицы гораздо демократичнее, а история жизни проще и вместе с тем необыкновенней - «дивней». Прекрасная девица Кате Рабе, дочь чухонского крестьянина Самуила Скавронского (фамилии крестьянам тогда не полагалось: она явно появилась потом, при оформлении этой семье графского титула), звалась на самом деле Мартой; в доме пастора Глюка она была обыкновенной служанкой. Замуж вышла за простого шведского драгуна, который под натиском русских отошел со своей частью от Мариенбурга, бросив жену на произвол судьбы. Попав в плен к русским, Марта приглянулась главнокомандующему Шереметеву, у которого ее отнял затем Меншиков, через некоторое время уступив ее самому царю…
«Царь, - писал современник, - не мог надивиться ее способности и умению превращаться, как он выразился, в императрицу, не забывая, что она не родилась ею». Другой дипломат-иностранец писал, что царь «обнаружил большую нежность к царице, и можно сказать по справедливости, что несмотря на неизвестность ее рода, она вполне достойна милости такого великого монарха». Этот же современник оставил для нас единственное дошедшее от тех времен описание внешности Екатерины, совпадающее с ее портретными изображениями:
«В
