Год рождения 1960 - Фёдор Стариков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Любили… Пока он не уехал в Израиль…
Глава 19. Лёва Гурович (2)
В Израиле Лёва затосковал. Он не любил Израиль от слова совсем. С деньгами у них было все более или менее в порядке. После смерти отца, последние несколько лет, большую часть того, что он «зарабатывал» на фарцовке он переводил в валюту и «брюлики» и ему удалось удачно переправить все в «страну обетованную». Фарцовщиком он, в общем-то, стал совершенно случайно. Однажды на каникулах приехал в гости к однокурснику в один из лесосплавных поселков и обнаружил в поселковом магазине кучу финских джинсовых костюмов, которые местная публика игнорировала и из-за цены и из-за непрактичности, предпочитая им спецовки, суконки и телогрейки. Лёва забрал все, деньги после стройотряда у него были, причем дал немножко сверху, чем навсегда завоевал благосклонность заведующей магазином. В Казани в институте и в областном центре на барахолке все костюмы у него что называется «оторвали с руками» и с тех пор Лёва повадился регулярно объезжать все сплавные рейды области и «закупаться» по полной. Свои каналы он никому не раскрывал и вскоре стал в областной фарцовке заметной фигурой под кличкой Лёва-Еврей. Ни разу не столкнувшись по жизни ни с каким предубеждением по поводу своей национальности, он никогда не обижался на эту кличку.
В Израиле они сняли в Хайфе небольшую квартиру с залой и двумя комнатами. Сестра вскоре нашла себе какого-то местного аборигена, пузатенького и лысенького, но с деньгами, и съехала от них. Лёвина мама после нескольких бесплодных попыток пристроить Лёву за какой-нибудь «надежной» женщиной, тоже обязательно из местных, «русские» ей не нравились напрочь, что называется «опустила руки», и пристрастилась проводит дни в одном из прибрежных кафе с такими же русско-еврейскими дамами, сойдясь с ними на почве одинаково негативных мнений как по поводу бывшего Союза, так и по поводу местных властей.
Попытки изучения иврита Лёва забросил через месяц посещения ульпана. Он поймал себя на том, что после занятий он снова погружался в русскоязычную среду — он заходил в «русский» магазин, пил кофе в «русском» кафе, перебрасывался словами с русскоязычными соседями. И напрочь забывал все, что несколько часов назад учил на занятиях. Его диплом инженера-химика оказался здесь никчемной бумажкой. Не из необходимости, а от нечего делать, он устроился охранником в Хайфском порту, где его начальником оказался бывший оперуполномоченный угро из Херсона, а напарниками одессит и бывший бухгалтер из Грузии.
Лёва не любил эту жару, эти длинные пляжи, и, также как когда-то теплое пиво, он ненавидел это вечно теплое море. За первый год пребывания он искупался в море всего два раза — в январе и феврале, когда море было 18 градусов. Он обошел все заведения города, где делали как бы «русские» или, скорее, псевдорусские пельмени, но так и не нашел пельменей по душе. Он искал эти настоящие пельмени без особой надежды, он знал, что в настоящих пельменях говядина, какая бы она не была, кошерная, не кошерная, должна быть со свининой, а фарш, вопреки еврейским религиозным канонам, должен разводиться молоком. Это все им рассказывала мама Фёдора, пельмени которой он считал самыми вкусными на свете.
Да, он не любил Израиль. Он не понимал, зачем он здесь. Душа его была там. Но так хотела мама.
Обычно он возвращался из порта домой на автобусе. Пешком идти было долго и потно. Все сидячие места в автобусе были заняты, впрочем, обычно Лёва пристраивался у открытого окна в конце салона, так ветер хоть немного обдувал обожженную за день открытую кожу лица и шеи. Вот и в этот раз он прошел на заднюю площадку.
Всю последнюю неделю голова его была занята только одним. Ему пришло письмо из России, от Фёдора. В письме была фотография Риты Буравкиной и маленького, года два от силы, мальчонки, который был почти копией мамы, то есть Риты, но при этом чернявенький, тогда как Рита совершенно светлорусой. Фёдор написал о них совсем немного, что Рита с сыном живет там же, родители оставили ей квартиру, переехав, кажется, в бабушкину. Но самое главное, о Рите деликатный Фёдор написал простым карандашом ниже строк основного письма. Лёва прекрасно его понял и стер эти строки сразу после прочтения. Конечно же, мама все равно найдет это письмо, но то, что она не должна знать, она не узнает.
На обороте фото Фёдор написал — «Мальца зовут Миша». «Михаил Львович! — как красиво звучит» — сразу возникло в Лёвиной голове. Фото Лёва заламинировал и постоянно носил с собой. В жарком и влажном климате «земли обетованной» рубашки приходилось менять часто и у него уже выработался ритуал — первым делом он перекладывал в карман фото, страшно опасаясь, чтобы оно случайно не попало в стирку, ну и конечно, чтобы его не увидела мама. Иначе это скандал, а может быть даже и сердечный приступ, пусть и быстропроходящий, но все же.
Он так еще и не научился различать евреев и арабов по внешности и, если детали одежды не выдавали национальную принадлежность, мог легко ошибиться. Что и случалось с ним не один раз. В Хайфе молодежь, и еврейская и арабская, в большинстве своем одевалась по-европейски и несколько раз, когда он, собрав весь свой небогатый словесный запас на иврите, пытался с кем-то заговорить, он получал в ответ порцию громкой и отборной брани на арабском. Конечно, с опытом таких ошибок становилось все меньше.
Но, тем не менее, вот и в этот раз, взглянув на молодого, одетого в джинсы и футболку навыпуск парня, стоявшего у заднего окна автобуса, Лёва опять не смог сходу определить — это его соплеменник или араб?
Лёва мучился уже вторую неделю. С одной стороны, как только он получил письмо, он сразу решил, что едет в Россию, даже успел добежать до ближайших авиакасс. Что-то остановило его у самых дверей. Он вдруг вспомнил свой разговор, тогда еще прыщавого подростка, озабоченного глобальными этическими проблемами определения добра и зла, правды и лжи, совести и
