Дневник Джанни Урагани - Луиджи Бертелли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ни о чём, – ответил он.
К вечеру я поймал другого:
– Что тебе сказал директор?
– Ничего.
Тогда я понял, что синьор Станислао на своих допросах запугал мальчишек, угрожая им страшной расправой, если они проболтаются.
Это подтвердил позже и Марио Микелоцци, который, проходя мимо, шепнул скороговоркой:
– Берегись! Кальпурний напал на след!
В дортуаре я удостоверился, что наша песенка спета…
– Ты был у директора? – шепнул я Джиджино Балестре, когда он проходил мимо.
– Нет, – ответил он.
С какой стати допросили всех младших воспитанников, кроме нас двоих?
Это заставляло задуматься. Я отправился прямиком в кровать, решив не рисковать сегодня с наблюдательным пунктом.
Не знаю, сколько я пролежал так без сна, размышляя обо всех дневных происшествиях и строя разные гипотезы; но соблазн забраться в шкафчик не давал мне покоя, и в конце концов я решился.
Сначала я удостоверился, что мои соседи спят, заглянул во все уголки дортуара, нет ли какого шпиона, и только потом залез в шкафчик…
Вот это да! Дырка была замурована, будто я никогда и не выковыривал этот кирпич, за которым скрывался такой удобный вид на директора и директрису пансиона Пьерпаоли!
Я еле сдержался, чтобы не закричать. Потом выскользнул из шкафчика и юркнул под одеяло…
Среди самых странных и фантастических предположений, которые теснились в моей голове, чётко вырисовывалась одна гипотеза, упорно и неумолимо подкрепляясь всё новыми доказательствами.
«Дело было так, – с леденящей душу уверенностью утверждала эта гипотеза. – Синьор Станислао услышал, как вы с Джиджино Балестра смеётесь за портретом Пьерпаоло Пьерпаоли, и к нему закралось смутное подозрение, которое стало постепенно расти; проверить его не стоило труда, так что утром он подобрался по лестнице к портрету, приподнял его и обнаружил окошко, которое ты проделал, и тогда… тогда он велел его замуровать, само собой, предварительно убедившись, что оно выходит прямо в шкафчик Джаннино Стоппани, прозванного врагами Джанни Урагани!»
Увы, дорогой дневник, похоже, всё так и есть и меня ждут большие неприятности…
Неизвестно, когда ещё после этих строк, которые я кое-как накропал этой ужасной бессонной ночью, когда ещё я смогу поделиться с тобой, дорогой дневник, моими мыслями и поведать о своей жизни…
20 февраля
Свежие новости! Свежие новости!
Сколько всего произошло за одну неделю! На мою долю выпало столько приключений, что я просто не успевал записывать…
К тому же мне не хотелось писать на скорую руку, чтобы не комкать впечатление, ибо эти приключения достойны целого романа.
Вообще моя жизнь – сплошной роман, и я нет-нет да и повторяю про себя: «Ах, будь у меня талант Сальгари, какие тома бы я понаписал! Все мальчишки на свете зачитывались бы взахлёб моими романами, не хуже всех „красных“ и „чёрных“ корсаров вместе взятых»[26].
Ну ладно, хватит, пишу как умею, и ты, мой дорогой дневник, надеюсь, не будешь стыдиться, что твои страницы не слишком изящны, зато искренности им не занимать.
Перейдём же к потрясающим новостям. Первое: в этот самый миг я сижу за своим столом, в своей комнате, у окна в свой садик…
Да, именно так. Меня выгнали из пансиона Пьерпаоли, и это, конечно, большое несчастье, но зато я наконец-то дома, и это настоящая удача.
Но всё по порядку.
Утром 14‑го у меня было дурное предчувствие, и оно меня не обмануло.
Едва переступив порог дортуара, я сразу понял: вот оно. Это читалось на лицах, в воздухе повисло что-то важное и торжественное, предвещавшее беду.
Навстречу мне попался Карло Пецци, он шепнул мне на ходу:
– Допросили всех старших, кроме меня, Микелоцци и дель Понте…
– А из наших, – ответил я, – вызвали всех, кроме меня и Джиджино Балестры!
– Видимо, нас раскусили. Я слышал, что синьора Джелтруде управляет расследованием с кровати, это она отдаёт распоряжения Кальпурнию, который, конечно, сам не способен раскрыть такое дело… Мы договорились на допросе молчать как рыбы, чтобы ещё сильнее не испортить положение.
– Мы с Балестрой тоже так сделаем, клянусь! – я поднял правую руку.
И тут ко мне подошёл сторож и сказал:
– Вас вызывают к директору.
Признаюсь, это был тяжёлый миг для меня. Кровь вскипела в жилах… но всего на миг, и в кабинет директора я входил уже спокойно и уверенно.
Синьор Станислао, всё ещё с чёрным тюрбаном на голове и с фингалом, который теперь сделался фиолетовым, сидел за столом. Он уставился на меня, ни слова не говоря, видимо, решил, что это меня ужасно испугает, но я-то знал эти уловки и рассеянно шарил взглядом по полкам с книгами в роскошных позолоченных переплётах, которые никто никогда не открывал.
Наконец директор грозно спросил меня:
– Вы, Джованни Стоппани, в ночь с 13‑го на 14‑е около полуночи вышли из дортуара и отсутствовали около часа. Это так?
Я продолжал разглядывать книги на полках.
– Я к вам обращаюсь, – повторил синьор Станислао, повышая голос. – Так это или не так?
Не получив ответа, он проорал ещё громче:
– Эй, я вам говорю! Отвечайте и расскажите, где вы были и что делали целый час!
Теперь я уставился на карту Америки, которая висела на стене справа от стола…и продолжал делать вид, что не слышу.
Тогда синьор Станислао встал, упершись руками в стол и вытаращив на меня глаза, заорал:
– Отвечай! Немедленно отвечай! Мерзавец!
Но я не дрогнул, а в голове пронеслось: «Раз он так злится, значит, меня вызвали первым из всех подозреваемых».
Тут открылась дверь и показалась синьора Джелтруде в бледно-зелёном домашнем халате и с таким же бледно-зелёным лицом, она с ненавистью уставилась на меня.
– В чём дело? – спросила она. – Что за крики?
– Дело в том, – ответил директор, – что этот мерзавец не отвечает на мои вопросы.
– Я сама с ним разберусь, – сказала она, – а вы как были, так и останетесь…
Она оборвала себя на полуслове, но я понял, и синьор Станислао наверняка тоже, что она хотела сказать «болваном».
Директриса сделала три шага вперёд, нависла надо мной, упёрла руки в боки и зашипела тихим голосом, в котором слышалась такая ярость, что у меня по спине побежали мурашки:
– Ах ты не отвечаешь? Вот поганец. Не хочешь признаваться? В своих подвигах! А кто давеча помог сбежать другому такому же поганцу, Тито Бароццо? К счастью, кое-кто тебя видел и рассказал об этом… А ты-то думал, тебе это сойдёт с рук? Ты весь пансион поднял на уши с первого дня, как свалился на нашу голову, своими мерзкими выдумками и гнусной клеветой… С нас довольно! И без допроса есть столько доказательств и свидетельств твоих выходок, что мы ещё вчера известили твоего отца, чтобы он забрал тебя, и сейчас он уже в пути… А уж коли он не захочет держать тебя дома, то отправит на каторгу, единственное подходящее место для такого негодяя, как ты!
Она схватила меня за плечо и тряхнула:
– Мы уже всё знаем! Единственное, что нужно узнать: куда отправился Бароццо? Тебе известно?
Я не ответил, она тряхнула меня сильнее:
– Отвечай. Куда он делся?
Я ни гу-гу, она в отчаянье замахнулась, но я отпрянул, схватил японскую вазу с этажерки и сделал вид, что собираюсь бросить её об пол.
– Бандит! Разбойник! – вопила директриса, потрясая кулаком. – Не тронь вазу! Гасперо!
Прибежал сторож.
– Уведите это чудовище и проследите, чтоб он собрал свои вещи, слава Богу, скоро мы от него избавимся! Приведите сюда Балестру.
Сторож отвёл меня в дортуар, велел мне переодеться в мою одежду, ту самую, что была на мне, когда я приехал в пансион (кстати, она стала мне коротка и широка – яркое свидетельство того, что на рационе пансиона Пьерпаоли дети хоть и вытягиваются, но тощают), и собрать чемодан.
Потом он повернулся и сказал:
– Сидите здесь, скоро приедет ваш отец, и у нас, бог даст, воцарится мир и покой.
– Болван, ещё больший, чем синьор Станислао, что тут скажешь! – не сдержался я.
Он ушам своим не поверил, развернулся ко мне лицом и воскликнул:
– Повторите, что вы сказали?!
– Болван! – повторил я.
Он укусил себя за палец, чтобы мне не врезать, и стремительно удалился, а я крикнул ему вслед:
– Если захочешь ещё раз это услышать, приходи, не стесняйся!
И расхохотался; но это был натянутый смех, потому что в глубине души я ужасно злился, злился, что не могу разобраться в этой запутанной истории и что мне ничего не известно о судьбе моих товарищей из тайного общества.
Вырисовывалась такая картина: своим смехом мы с Джиджино выдали Кальпурнию наш наблюдательный пункт; пока все были на занятиях, Кальпурний велел тайно его заделать; потом Кальпурний сообразил, что побоище роковой ночи вряд ли устроил дух дядюшки Пьерпаоло, а скорее кто-то из воспитанников; он стал допрашивать всяких подлиз, пытаясь выяснить, кто в эту ночь выходил из дортуара; и наконец нашёлся трус, который в ту ночь не спал и видел, как заговорщики выходили из дортуара, и охотно на них донёс.
