Инга. Мир - Елена Блонди

За спиной, оставленный в санатории, спокойно смотрел вслед автобусу каменный дракон, который еще будет, но в голове вот он — совсем настоящий, уже состоялся. И — живой.

Мечтать не буду, строго наказал себе Горчик, просто рассмотрю его, чтоб после сделать правильно. И закрыл глаза. Но дракон отвернулся, исчезая из мыслей. Вместо него на огненных веках села Инга, поворачивая лицо с тихой улыбкой, и руки согнуты, держат густые волосы.

Ну… да. Сказал сам себе, свое привычное. К ней же еду, вот и мысли. Суеверно старался не связывать их с будущей работой, которую он закончит. А там…

На автовокзале, подумав, решил к Гордею не идти. Старик любопытный, он его, конечно, на байде доставит, но будет сидеть позади, вздыхать, стараясь, чтоб тихо. При нем не сильно поговоришь. А просить, чтоб побыл в лодке — обидится. И жив ли?

Идя к основанию мыса по цивильному пляжу, наверное, единственный одетый среди лежбища плавок, купальников, панамок, шляп, красной обгоревшей кожи и загара, одернул себя. Типун тебе на язык, Горчик, дед крепкий, как глыба, чего ему сделается. Но пошел быстрее, аккуратно обходя тела.

Снизу его рассматривали лежащие дамы, некоторые в ответ на взгляд значительно, но лениво улыбались, кто-то попросил закурить, и Горчик извинительно развел руками, хотя в кармане рубашки просвечивала красная пачка винстона. Перешагнул через толстый канат, держащий яркую надувную горку. Обошел орущих и нервно смеющихся пассажиров надувного «банана» с нарисованной акульей пастью. И перед самым мысом углубился в тихие улочки поселка, пересекая их поперек, чтоб выйти к грунтовке. Пешком идти далековато, вверх по дороге, потом еще пару километров над бухтами. А дальше невидными тропками, по самой жаре. Если задержится, хорошо бы переночевать у Гордея, вот удивится дед внезапному гостю. Может, с аванса купить ему мобильник? Сейчас они у всех, даже пастухи, восседая на валунах рядом со своим овечье-козьим стадом, болтают, прижимая трубку к коричневому уху. А может и есть у него, сын приезжает. Или внук. Гордей рассказывал, пацаны его навещают, на великах.

Ровно шагая по светлой, припыленной высохшей глиной дороге, Горчик улыбнулся, немного криво, опять подумав о времени. Черт и черт, семь лет назад он тут был. Те пацаны давно уже выросли, если гоняют, то не на великах.

Дорога плавно упадала в низины и выбиралась из них, чтоб изогнувшись широкой дугой, показать великолепное — древний, миллионы лет назад сотворенный кратер, огромный, заросший травой по некрутым просторным склонам. И снова утекала к правому краю, ведя себя и людей над чередой бухт. Дальше первых трех-четырех бухт дорога пустела, только вдалеке чернели силуэты послушных лошадок, что брели через степь, везя отдыхающих. И к дальним бухтам, белея на синеве, катили по морю катерки и моторные лодки.

А вдруг в его бухте кто-то поселился? Вдруг там изменились очертания скал, что-то обрушилось, или сполз берег? И его тайные рисунки погибли. Или маячат у всех на виду и рядом фотографируются тетеньки с детишками…

Но одним из умений прожитых лет стало умение отгонять страхи, держа их на нужном ему расстоянии. Потому мерно шел дальше, положась на судьбу. Все равно я тут, думал, дергая плечом, и вытирая пот с худых щек, скоро сам все увижу.

Подходя к тайному спуску, вдруг понял, мысли о дальнем прошлом сменились мыслями о взрослой Инге, как оно бывает всегда, он давно это читал, первая половина пути — ты еще там, откуда идешь. Вторая — ты уже там, куда направляешься.

Правда, между двумя половинами вклинилось воспоминание, которого он не любил, и потому оно приходило редко, но вот поймало таки…

Он только вышел тогда, отсидев свою трешку по полной, да еще прихватив полтора года, уже в зоне, ну, не было другого выхода, или помирать, или так вот. И приехал. В Керчь. Нет, сперва поклялся себе, что искать не будет, просто поедет, навестить те места, где они были. К старой общаге хотел, и пришел, а там снесли все и построили богатый дом, весь в башенках красного кирпича. А такой славный вечер, так хорошо летали стрижи, мелькая перед лицом, и пахло акацией, в смерть просто, после пяти лет кромешного этого. Так что, на набережную пошел, все равно — кто тут его, помнит-то.

И там, стоя на газоне за старой, толстой, как сказочный дуб, ивой, вцепился рукой в корявую кору. Листья узкие, висели зеленью перед лицом, трогали нос, щекотали. По акватории кругами катался, выписывая пенные вензеля, катерок, выл бодро и натужно. Гуляли люди, такие майские, он все никак привыкнуть не мог — нарядные такие, чистые. Как в магазине куклы.

А маленький, толстощекий, в белых шортах, таскал машинку. В руке. Садился на корточки и, надувая щеки, тырырыхал, возил взад и вперед, тараща глаза под жесткими ресницами. Черт его знает, сколько с виду лет. Наверно, три или четыре. Вставал, оглядываясь, боялся — потеряется, наверное. И тогда был, ну точно, как говорил Серега Горчик, валяясь головой на коленках своей смуглой, любимой своей Инги Михайловой, — пузырь на ножках, черный такой пузырь.

Минут десять наверно, торчал Серега за ивой, шею тянул, удивлялся — ну бывает же так, какой похожий пацанчик. И грустно было и как-то легко. Казалось — вот у нас так и будет. Или было бы…

Кончились десять минут, сразу все по местам и встало. Пацанчик заорал басом:

— Ма-ам?

А вместо мамы выскочил сбоку хлыщик, в белых брючатах, в рубашечке наглаженной, подхватил малого под попу, обнял через пузо, и тоже стал голосить:

— А где же наша мамочка? А? Куда подевалась?

Дальше снова все вместе как-то случилось. В животе похолодело, в голове гулко так произнеслось — дурак ты Горчик, ну дура-а-ак!

…А с другой стороны она и вышла. В светлом блядь платье, с какими-то цветочками. Плечи смуглые с белыми на них лямочками. И волосы — черные густые, стрижены на затылке так, что шея видна.

Так вот и вышло все — внутри гудит — дурак ты, перед глазами пацан голосит — ма-ам, и руки к ней тянет, хлыщик тычет ей пацана, и все приговаривает, — а вот мама наша, вот она, с мороженым…

Ушли.

Руку в карман сунул, а там, удивительно, плоская стеклянная флажка сныкана, а думал — чего ж карман такой тяжелый, штаны перекосило.

Идти никуда сил не было, заныкался в старые туи, что росли густо, не влезешь, но он влез, встал там столбом и без закуси все триста грамм коньяку и всосал. Тоже мне, делов — полтора стакана. Когда вылез, умный жеж сразу, — маячить не стал, уже темно, не орал и не плакал, молча ровным шагом ушел к наливайке, купил еще, хотел нормальную бутылку, но прикинул, а негде ж, взял снова мизерную, стаканную. Пока пил, прикидывал, где же дальше чтоб. Вспомнил про Гапчика, и его тетку, что одна жила, и комнату сдавала. Туда пришел уже с нормальной бутылкой, на семьсот. Тетки не было дома, а соседка ночевать пустила, денег взяла вперед. Уговорился на два дня. Два дня и не выходил. Хозяйка жалостная попалась, понимающая. Утром денег дал, сама в магазин сбегала, и ей налил, полстакашка, час молча рядом высидел за столом, кивая на ее разговоры. Но понимающая, да. Мучить не стала, поднялась и ушла.

Потом уехал.

Под ногами осыпалась каменная крошка, Серега вскинул руку, цепляясь за плети кустарника. И отдышавшись, резко и зло воспоминание прогнал. Нечего. Перед важной работой. Ну и хоть смешно, но свидание же. С каменной девочкой Ингой. Нет тут никого. И у его Инги нет никакого хлыща в наглаженных брюках. Может, про него кричал тогда Сапог, развелась, мол, твоя Михайлова. Вот и проверишь, дурак Сережа Горчик. Славный мастер Бибиси. Мастер просрать собственную непутевую жизнь.

Спрыгнул на полоску песка, сдирая с плеч рубашку и бросая на купы сухих водорослей.

— Ша, Серый, хватит.

И правда, тут же все выгнал из головы. Оставил только сердце. С ним и пошел в затененную каменными скалами воду, осторожно ступая мокрыми сандалиями.

…Очнулся уже перед старым выкрошенным очагом, сидел, потирая затекшую шею. И смаргивал, потому что глаза слезились от напряжения, а отвести их не мог, выворачивая шею, смотрел и смотрел. Разок только оторвался, обвел взглядом старые камни, горку пепла между них, не до конца унесенную ветром. Спросил громко:

— Как это? А?

И вскочил снова, опять подошел к теплой шершавой плоскости. Положил руку на высеченную под сидящей Ингой надпись. Видно, мало времени было, и рука непривычна. Потому все так, кривовато, и хвосты у букв…

— Дурак ты, Горчик, — обругал себя, возвращая сердце на место, из живота в грудь, — не то думаешь.

«Инга + Бибиси. Люблю»

Стоял, держа руку на углублениях, которые значили вот это, что значили. И спохватываясь, нещадно ругал себя. Гордея он испугался. Дед уже сказал бы, как это. Когда!

— Да. Гордей, да.

Сил не было отойти, но узнать же надо!

И он оторвался, плюхнулся в воду и поплыл над неглубокой водой, окуная горящее лицо и хлебая, плюясь, а после порвав об камни штаны на коленке.