Бунтующий Яппи - Василий Богданов

– Чё лыбишься-то?.. – Денискина хориная мордочка заслоняет картину. Машенька давно уже ушла. Я пошёл к гардеробу и забрал свою лоховскую куртку. Вот ещё одна причина, почему я не подошёл сегодня к Машеньке. Стыдно было бы разговаривать с ней, одновременно надевая лоховскую куртку. Был бы у меня кожаный плащ. О кожаном плаще я мечтаю давно. Хочу, чтобы он был длинный и доставал до земли. Ещё хочу дипломат. Вот так, мне кажется, я должен выглядеть, чтобы, так сказать, внутренняя сущность соответствовала внешнему виду.

Мы пошли вместе с Дениской. До дому нам топать почти по пути.

– Видал сегодня в бассейне у Альки волосы подмышками? – неожиданно спросил он меня.

– Нет, как-то внимания не обратил, а что?

– Да ничего, чисто так спрашиваю. Это значит, что она созрела уже, въехал? Она с каким-то парнягой мутит из десятого, что ли, класса, точно не знаю. Думаешь, они трахались?

– Может, трахались.

– Стопудово трахались. А то как? Когда созреешь, по-другому нельзя.

– Я зато, – говорю, – видел, что Алька лифчика не носит.

– В натуре, что ли? – Денискины глаза зажглись.

– Я тебе отвечаю. Сам завтра можешь посмотреть.

Представилось смуглое Алькино тело, фиолетовый румянец на щеках. Горячей расплавленной чёрной смолою брызнули раскосые татарские глаза. Она сидит через проход от меня. Сегодня на ней была белая блузка, и я, глазея в окно на литературе, случайно увидел, что она не носит лифчика. Сквозь блёклый молочно-кисейный туман просвечивали очертания темнеющей сопки с навершием из маленькой шишечки. За ней вторая. Груди. Солнце наливало золотую лужицу в ложбинку между ними – маленький христианский крестик. И запах, какой-то сладковатый и одуряющий, шёл от неё и бил в ноздри. Так, наверное, пахнут подмышки. Я представлял, как медленно расстёгиваю на ней пуговка за пуговкой блузку, обнажая смуглое. Вижу тёмные грудки, увенчанные сладкими шершавыми шишечками хмеля. Хотелось стиснуть их пальцами.

Всё это только похоть, на самом деле я её не люблю.

– Видал, сколько у Груздя волосни? – спросил Денискин голос.

– Ага.

– А тёщиной бородки-то нет ещё. Знаешь, что такое тёщина бородка?

– Нет.

– Это, короче, когда от хуя до пупка волосы растут. Тёщина бородка называется. Только у взрослых мужиков бывает. У моего бати есть, а у твоего?

– Не знаю, он не живёт с нами.

– А-а-а-а. Па-анятна-а. Видал, какая у Клячи шапочка?

– Какая?

– Как презик. Неприкольно на башку презик натягивать, в натуре ведь? Покупал их когда-нибудь?

– Нет.

– У моего брательника их целая куча. Мы тогда в них набирали воды. А знаешь, кстати, сколько в один гондон воды влазит?

– Литров десять?

– Да не, поболее. Ну вот, набирали, а потом с балкона кидали. По приколу было.

Добрались до остановки. Пока не было троллейбуса, мы оба прилипли рожами к витринам киоска. Там много было всяких жёвок и новых шоколадных батончиков, которых я ещё не пробовал. Из всех мне больше всего нравится «Сникерс». Вы пробовали когда-нибудь «Сникерс»? Орехи, мягкая нуга, густая карамель и великолепный молочный шоколад! Интересно, что такое нуга? Короче, когда хаваешь этот «Сникерс», то эта густая карамель так прикольно тянется, совсем как у мужика в рекламе. Съел и порядок! А ещё недавно появились эти новые конфеты «Скитлз» – радуга фруктовых ароматов. Их я ещё не ел. Нарубить бы где-нибудь бабок на «Сникерсы» и «Колу», а то на мамкину зарплату, небось, не очень-то пожируешь. Она у меня врач-педиатр. Получает гроши, даже на хавчик толком не хватает.

– Знаешь, что Груздь каждый день, когда делает домашку, по «Сникерсу» хавает и колой запивает, – завистливо протянул Дениска, отлипнув от стекла. Тяжёлая сумка тянула его к земле, и он смотрел на меня снизу вверх, смешно вывихнув шею.

– Да, – говорю, – прикольно ему.

– А ты ему сразу пни по яйцам, – неожиданно зло сказал Дениска, и глаза его сузились. – Когда кто-то сильней, надо сразу по яйцам, а потом запинывать.

– Ты чё, – говорю, – злой такой.

– Да не злой, чисто так.

Тут подошёл мой троллейбус, и я сказал:

– Ну, пока.

– Пока.

Домой я приехал в самом паскуднейшем настроении. А вечером вдобавок ко всему ещё с матерью поругался неизвестно зачем. В последнее время она особенно меня достаёт своими расспросами дурацкими.

– Как день прошёл?

– Нормально.

– У тебя что-то случилось?

– Нет.

– Я же вижу, что ты какой-то грустный.

Молчу. Тогда она пускается на разного рода наивные хитрости: «А за мной сегодня, представляешь, какой-то дядька гнался с цветами, кричал: «Вы – женщина моей мечты». И начинает наигранно смеяться.

А я ей:

– Ну и выходи за него замуж, мне-то что.

Она теряется. Потом берёт себя в руки и раздражённо замечает:

– Не груби мне.

Щёки у неё покрываются розоватыми пятнами.

– Ты вообще в последнее время стал очень грубым.

– Сама такого воспитала, теперь расхлёбывай! – отвечаю.

А она стоит и, видно, не знает, обидеться ей или рассердиться и залепить мне пощёчину. Как маленькая девочка, честное слово! Тут захотелось как-нибудь ещё поддеть её, и я медленно так говорю, каждое слово взвешиваю:

– Чё прикопалась-то со своими расспросами дурацкими, я же не спрашиваю тебя, почему у меня папы нет?!

– Кажется, мы уже обсуждали с тобой этот вопрос… – Она старается, чтобы голос был ровным.

– А знаешь, кто такой папа?! – с каким-то щенячьим привизгом выкрикиваю, – это тот, кто тебя базару учит, за жизнь тебе втирает! Поняла?!

– Слов-то нахватался.

– Нахватался, представь себе. Это не с тобой сюсюкать. Воспитывала меня всю жизнь, как благородную девицу. В гробу я видал такое долбанное воспитание!

Долго бросал ей в лицо обидные слова. При этом испытывал какое-то нездоровое удовольствие. Знаете, чего я добивался? Чтобы она ударила меня по щеке, и слёзы бы из глаз брызнули, а щека бы вспыхнула. Я бы тогда выскочил в прихожую, сорвал с крючка куртку, сунул ноги в стоптанные ботинки и выбежал на улицу, хлопнув дверью. Ушёл бы, короче, из дому. Все подростки рано или поздно уходят из дому. Со мной ещё такого не случалось, и я очень хотел попробовать. Но мать всё испортила. Она просто перестала меня слушать и занялась своими делами. Я оделся и хлопнул дверью. Конечно, не так эффектно всё вышло, как если бы она мне влепила пощёчину, но я решил всё равно уйти из дому, потому что меня игнорируют.

Темнело уже, и я стал представлять, будто в конце нашего разговора она не выдержала и отвесила мне оплеуху. Родная мать – и сына по щеке! Ну, нет, я ей этого никогда не прощу. Придёт ведь завтра сама извиняться. Да не тут-то было. Завтра я не вернусь, и послезавтра не ждите. Буду жить на вокзале с бомжами и проститутками. Пускай побегает, милицию на уши поставит. Они дадут объявление по телеку: такого-то числа, во столько-то такой-то ушёл из дому и не вернулся. На нём была коричневая дермантиновая куртка, синие джинсы «Врангель» (не настоящие, а китайские). Какую-нибудь фотку покажут, чтоб весь город видел. Через недельку уже надежду потеряют, с ума сойдут от горя, подумают, что меня продали на органы. А я – вот он, тут-то и объявился, целый и невредимый! Уж она тогда запомнит на всю оставшуюся жизнь!

Незаметно для себя я добрёл до Машенькиного дома. Девятиэтажки в сумерках напоминали многопалубные корабли со множеством жёлтых огней. Я почему-то вспомнил про книжки писателя Владислава Крапивина. Крапивин классный мужик и пишет прикольно про пацанов, таких же, как я, про корабли и про приключения. Тут мне захотелось быть капитаном какого-нибудь парусного судна, фрегата или каравеллы, а ещё круче пиратом типа капитана Блада, который возвращается к своей Арабелле Бишоп или как там, а она выбегает его встречать на пристань. Он сходит с корабля и крепко прижимает её к груди, непременно к груди. Так хочется прижать кого-нибудь к груди и гладить по волосам! Вот возьму и зайду сейчас к Машеньке. Всё ей расскажу. Она выслушает и поймёт, потом погладит по волосам, прижмёт к груди мою несчастную голову. Чёрт! Я иногда такой сентиментальный, аж воротит. Травлю себя, травлю всякой чушью! Мне вдруг сделалось стыдно оттого, что я сегодня мать довёл до белого каления. И самое главное, зачем? Так вот глупо я устроен. Сам вначале делаю, а потом не знаю для чего. Но всё-таки извиняться я не пойду. Гордость не позволит. Я, конечно, виноват, но ведь и меня можно было понять. Любая нормальная мать на её месте давно бы догадалась, что у меня переходный возраст и так далее. Она, между прочим, тоже виновата. Кто, в конце концов, меня воспитал? Не сам же я по себе такой вырос.

Вернулся домой уже очень поздно. На кухне горел свет, она не спала. Увидев меня, встала, молча прошла мимо и свернула в комнату. Я, не раздеваясь, просунул голову в дверной проём: она уже лежала, накрывшись одеялом и отвернувшись к стене.