Город у моря - Владимир Беляев

– Что, ему улицы мало? – огрызнулся Петька.

– А не видишь – там лужи: он «дудочки» свои боится забрызгать, – сказал я с нескрываемой злобой, глядя вслед быстро удаляющейся паре.

Наполовину покрытое желтой сеткой заднее колесо велосипеда делалось все меньше и меньше, оставляя на песчаном тротуаре чуть заметный вафельный след.

Пока мы осматривали через решетчатую загородку порт, подъездные пути и пакгаузы из серой гофрированной жести, уходящие вдаль, к последнему причалу с сигнальным колоколом, Саша Бобырь успел доставить все чемоданы и распаковать вещи. Мы застали его за приготовлением ужина. Саша разрезал на три части большую засохшую булку, которая оставалась у нас с дороги.

– Где вы шатаетесь? – крикнул Бобырь, увидев нас. – Вы знаете, кого я встретил?!

– Графа Бенгальского? – съехидничал я. Мне очень не нравилась эта манера Сашки разговаривать на крикливых, повышенных нотах, как с маленькими.

– Шути, – огрызнулся Бобырь. – Я Печерицу видел. Да!

– Печерицу? – переспросил Петро и фыркнул. – Ну, Василь, держись: начинаются старые истории. Где термометр, не знаешь? Пора бы ему температуру измерить. Не знобит тебя, а, Сашок?

– Какой термометр! При чем тут термометр! – прямо завизжал от негодования Бобырь. – Я вам правду говорю, а вы смеетесь.

– Подожди, Сашенька, – остановил я друга. – Кого ты, говоришь, видел?

– Печерицу!

– В самом деле?

– В самом деле.

– Где же ты его видел?

– Около вокзала.

– Около вокзала? – вмешиваясь в наш разговор, уже серьезнее спросил Маремуха.

– Ну да, возле вокзала, – поспешно проговорил Бобырь, – он бузу пил…

Это было уж слишком, и мы с Петькой громко расхохотались.

– Ты слышишь, Василь? – спросил Петро, давясь от смеха. – Он видел Печерицу, Печерица пил бузу, а буза ударила этому конопатому бузотеру в голову, и он прибежал сюда морочить головы нам…

– Да, да! – окончательно обижаясь, закричал Саша. – Не хотите верить – не надо. Только я ничего не выдумываю! Буза – это питье такое здешнее, из проса, кислое и белое. Во всех будочках продается. Я уже пробовал, а если вы не знаете, так я не виноват…

Нехорошо смеяться над приятелем, да еще когда он всерьез обижается, но на этот раз трудно было удержаться от смеха.

Мы хорошо знали, что не только Бобырь, но и многие другие фабзавучники до самого дня отъезда мечтали поймать Печерицу. Разъезжаясь по городам Украины, мы дали себе слово, если повстречается этот бандит из Коломыи кому-либо из нас, не дать ему выскользнуть.

Но больше всех нас мечтал повстречаться с Печерицей Саша Бобырь. Поимкой Печерицы он думал загладить те досадные промашки, что приключились с ним во время чоновской тревоги. Скоро наш горячий Сашка начал просто галлюцинировать: Печерица виделся ему всюду.

По пути сюда, к Азовскому морю, Сашка дважды ловил Печерицу. Однажды, когда поезд стоял в Фастове, Сашка, выглянув в окно, вдруг хрипло крикнул:

– Вот он, хлопцы! Держите! – и метнулся к выходу.

Человек, прогуливавшийся по перрону, которого Бобырь принял за Печерицу, был очень мало похож на беглеца. Это оказался сгорбленный старичок в брезентовом пыльнике. Одни пушистые и рыжие усы, пожалуй, смахивали на Печерицыны. В Екатеринославе, когда мы обедали в буфете вокзала, Саша, чуть не опрокинув тарелку, налитую до краев жирным украинским борщом, прохрипел:

– Смотрите! – и ткнул ложкой по направлению к газетному киоску.

У застекленной витрины киоска выбирал открытки человек в сером дорожном пыльнике. Сашка решил, что и этот – Печерица. Однако стоило пассажиру в сером пыльнике обернуться, как мигом выяснилось, что это молодой парень, на голову выше Печерицы. Ну разве могли мы, зная о дорожных видениях Бобыря, отнестись с доверием к его словам!.. И я сказал:

– Ну хорошо, Печерица стоял и пил бузу. А ты что?

– Я посмотрел – и к вам!

– Отчего же ты его не схватил? Надо было его поймать за шиворот, ногу сзади подставить и на землю.

– Тебе хорошо говорить! А вещи?

– Какие вещи?

– Какие? Наши! Я боялся вещи оставить. Он побежит, я за ним, а вещи кто-нибудь цапнет.

– А Володька где был?

– Да я не с Володькой ехал, в том-то и дело. Я с другим извозчиком приехал. Володька обманул нас.

– Погоди, а у него усы были? – решил я проверить Сашку.

– Усы?.. Усов не было… Усики. Маленькие такие, как кисточки для гуммиарабика.

– Для того чтобы Сашке понравиться, он и усы в парикмахерской подстриг, – съязвил Маремуха.

– Ладно, ладно! Смейтесь, если вам так весело! – буркнул Саша обиженно. – А я вот пойду куда надо и заявлю.

– Ну, довольно тебе, Сашок, нам головы морочить, – мягко сказал я. – Показывай лучше, что на ужин куплено.

– Вот брынза, – совершенно покорно сказал Саша и развернул пергаментную бумагу, в которой лежал кусок брынзы в добрый фунт весом.

– И это все? – возмутился Маремуха.

– Нет, зачем. Вот еще рыбки купил… Не тронь, это редиска. Рыбка вот тут. – Сашка развернул маслянистую бумагу. – Глядите, какая рыбка маленькая! – И он выволок из старой газеты три нитки, унизанные мелкими копчеными рыбешками. Рыбки лоснились от жира и были пузатенькие. – Тюлька называется! – гордо заявил Бобырь и, как ожерелье, поднял на руки низки с рыбешками.

– Ты бы еще поменьше купил! – буркнул недовольно Петро. – Самая мелкота. Кто же ее чистить будет?

– Для чего чистить? – удивился Саша. – Не надо чистить. Так целиком ее едят. Гляди, мне в лавке показали…

Наш каптенармус сорвал с нитки пару истекающих жиром рыбешек и послал их в рот. Пожевав немного, Саша, как фокусник, сперва раскрыл рот, а потом смело, с головами и кожурой, проглотил тюльки.

– Еще аппендицитом, чего доброго, заболеешь! – сказал Петро. Больше всех болезней Маремуха почему-то боялся именно аппендицита. Даже косточку от вишни и то боялся проглотить.

Но наглядный пример Бобыря заставил Петруся позабыть об угрожающей ему болезни. Он осторожно отщипнул с бечевочки одну рыбешку и принялся жевать ее.

– Вкусная… – протянул Маремуха. – И костей совсем не чувствуется. Камса это?

– Не камса, а тюлька! – солидно поправил Бобырь.

– «Тюлька, тюлька»! – передразнил я Сашу. – А ты бузы не принес случайно?

– Бутылки не было, – принимая мои слова всерьез, сказал Саша. – А хочешь бузы, после ужина можно сходить. Тут, за углом, в киоске продается.

– Послушай, Петрусь, – скомандовал я, – скачи-ка вниз, принеси кипятку и миску от хозяйки. Надо брынзу парить.

Пока мы расправлялись с тюлькой, мраморная брынза, отдав кипятку часть соли и горечи и пустив жирные круги, сделалась мягкой и очень приятной на вкус. Мы резали ее охотничьим ножом и ели, запивая чаем, в котором плавали распустившиеся чаинки.

Поужинав, мы отнесли вниз посуду и долго мылись во дворе, прямо у колодца. А потом, освеженные, сытые, поднялись в свой мезонин и улеглись на высоких матрацах.

Окно осталось открытым. На дворе уже потемнело. Сквозь лохмотья проплывающих туч изредка проглядывал молодой месяц. Как только тучи освобождали месяц, в комнате становилось светлее.

– Но вы слышите, хлопцы, как тут тихо? – сказал, нарушая молчание, Петрусь. – Ни выстрелов, ни свистков. Что значит граница далеко! На весь город небось два милиционера, да и те спят…

Агния Трофимовна звенела внизу посудой. У нее на кухне шипел примус. Вероятно, она с вечера собирала для нас завтрак.

– А мы дураки! – снова заговорил Петро. – Как поступали в фабзавуч, надо было по одной специальности идти. Гуртом бы теперь в одном цехе работали. Все веселее. А так – разбредемся кто куда…

И опять никто из нас Маремухе не ответил. Я понял, что и Бобырь, прикидывающийся храбрецом, думает о том, как-то он будет работать завтра. На дворе делалось все темнее и темнее. Опять небо сплошь заволокло тучами, и месяц не проглядывал больше. Равномерный шум близких волн укачивал так, словно мы все еще ехали поездом…

ВОЗЛЕ МАШИНКИ

– Вот, Науменко, тебе новый напарник! – сказал сменный мастер Федорко, подводя меня к пожилому рабочему, который суетился в одиночку около двух формовочных машинок.

Рабочий обернулся. Ему было уже лет за пятьдесят. Высокий, седой, в груботканой холщовой рубашке с подрезанными до локтей рукавами, он удивленно посмотрел на Федорко.

– Покажи ему, что и как, – сказал мастер, кивая на меня. – За обучение запишем тебе по среднему.

– Да помилуйте, Алексей Григорьевич! Поставьте до кого другого! – попытался возразить старик.

Но сменный мастер, прерывая его, сразу замахал руками:

– Надо, Науменко! Ты старый формовщик и обязан смену учить.

С этими словами мастер скрылся за стеной пустых чугунных опок.

Мы остались одни. Науменко разглядывал меня недоверчиво. Особой радости у него на лице не появилось. По всему было видно, что ему куда сподручнее формовать одному, чем возиться с учеником да еще отвечать за его работу.