Том 3. Время реакции и конситуционные монархии. 1815-1847. Часть первая - Эрнест Лависс

Появление в свет сочинения Ламеннэ «Религия, рассматриваемая в ее отношениях к политическому и общественному строю», которое представляло собой нечто вроде ультрамон-танского контрманифеста, насквозь проникнутого духом Григория VII и Иннокентия III, довело страсти до крайнего напряжения. Министерство, с одной стороны, прекратило выдачу пенсии Монлозье, а с другой — отдало под суд Ламеннэ, надеясь таким образом удовлетворить всех. Но при обсуждении военного бюджета и сумм, отпущенных на содер-ясание полковых священников, депутат Ажье, ярый роялист, в свою очередь напал на «тайную власть иезуитов в коротком платье» и заявил, что если Франция вынесла военный деспотизм, то она ни в коем случае не намерена терпеть деспотизм лицемерия.

Через несколько дней при обсуждении бюджета культов аббат Фрейсину, министр духовных дел, желая доказать, что Конгрегация ничуть не опасна, признал ее существование, которое до тех пор отрицалось самым энергичным образом; он признал также, что иезуиты вернулись во Францию, хотя и прибавил, что их терпят не как орден, а как отдельных лиц… «Не приходится, — сказал он, — опасаться их влияния на дело народного образования, так как в их руках находится всего семь учебных заведений, заведывание которыми доверено им епископами». Эта речь, которую Виллель характеризовал как «наивную неосторожность», получила в стране самую широкую огласку. В палате пэров Ленэ, при поддержке Паскье, спросил, что означает эта терпимость? А Монлозье подал в парижский суд формальную жалобу на религиозные и политические конгрегации, образованные в нарушение закона, на иезуитов и на тех епископов, которые в своих посланиях восхваляли этот орден и ультрамонтанские доктрины Ламеннэ. Большинством сорока голосов против пятнадцати суд вынес приговор, гласивший, что действующие законы решительно не допускают восстановления иезуитского ордена ни в какой форме, но что закрытие учебных заведений и роспуск ассоциаций, образовавшихся вопреки государственным постановлениям, эдиктам, законам и декретам, являются исключительно делом высшей государственной полиции. Поэтому суд признал себя некомпетентным по вопросу, возбужденному Монлозье.

«Закон справедливости и любви». Решение парижского суда было как бы предупреждением правительству. Однако правительство не поняло смысла аплодисментов, которыми встречено было это решение, так же, как в свое время не поняло и значения подписки, открытой в пользу детей генерала Фуа. От правительства требовали, чтобы оно освободилось от влияния ультрамонтанов, — оно ответило законопроектом о печати.

Законопроект был направлен прежде всего против непериодических изданий. Всякое сочинение объемом в 20 листов и менее должно было за пять дней до выпуска в свет быть представлено в управление книжного ведомства. Всякое нарушение закона влекло за собой конфискацию издания и, кроме того, денежный штраф в 3000 франков для владельца типографии. Выпуск хотя бы части издания из стен типографии до истечения законного срока приравнивался к печатанию подпольных сочинений и наказывался штрафом в 3000 франков. Сочинения, размером не превышающие б листов, облагались гербовым сбором в 1 франк с первого листа каждого экземпляра и по 10 сантимов со следующих листов.

Ни одно периодическое издание не могло выйти в свет без предварительного объявления имени издателей, их адреса и адреса типографии. Каждый лист в 30 квадратных дециметров подлежал гербовому сбору в 10 сантимов. Владельцы газет несли ту же ответственность, что и владельцы типографий, и на одну газету их полагалось не больше пяти. В случаях оскорблений личности судебное преследование начиналось ex officio[34]. Денежный залог и штраф были сильно повышены, и закон не жалел тюремного заключения для виновников. Наконец, закону придана была обратная сила, так что всякое общество, не соответствовавшее постановлениям этого закона, подлежало роспуску.

Прочитав этот законопроект, Казимир Перьё резюмировал его сущность следующей короткой фразой: «Типографское дело уничтожено во Франции в пользу Бельгии». Через несколько дней в Моиитере появилась статья, защищавшая планы Пейронне и именовавшая предлагаемый закон «законом справедливости и любви». Этому выражению, так же как и выражению Шатобриана «вандальский закон», суждено было сохраниться. Либеральная пресса и органы правой впервые оказались единодушными в своей кампании против закона, «нарушавшего все права и сулившего всеобщее разорение». Промышленники, почувствовавшие угрозу себе со стороны нового закона, подали коллективные протесты. Даже Французская Академия, несмотря на свой ультрароялистский характер, сочла нужным представить королю ходатайство, составленное Шатобрианом, Лакретелем и Вильмэном. Король отказался принять это прошение, а министерство вычеркнуло Вилъмэна из числа докладчиков в Государственном совете, Лакретеля — из списков драматических цензоров, Мишо же был лишен должности королевского чтеца.

В палате депутатов прения по поводу закона длились целый месяц. Против проекта и против министров с одинаковой энергией выступали ораторы как крайней правой, так и левой — Ажье, Ла Вурдоннэ, Бенжамен Констан и Ройе-Коллар. «Не будет больше ни писателей, ни владельцев типографий, ни газет — таков предстоящий нам режим печати, — сказал Ройе-Коллар. — По сокровенной мысли авторов этого закона выходит, что в великий день сотворения мира была допущена неосмотрительность, выразившаяся в том, что человек, единственный во всей вселенной, вышел из рук творца свободным и разумным существом, отчего и произошло все зло и все заблуждения. И вот появляется более высокая мудрость, которая берется исправить эту ошибку провидения, ограничить его неблагоразумные дары и оказать премудро оскопленному человечеству услугу в том смысле, чтобы привести его в состояние блаженного неведения животных». «Из уважения к человечеству, — закончил Ройе-Коллар свою речь, — которое этим законом унижается, и к справедливости, которую он оскорбляет, я искренно скорблю о внесении такого законопроекта». Закон со значительными поправками был, однако, принят 233 голосами против 134.

Состав комиссии, выбранной для рассмотрения закона в палате пэров, ясно показывал, что закон будет отвергнут. Впрочем, верхняя палата уже дала доказательство своей независимости, постановив, согласно заключениям Порталиса и вопреки возражениям аббата Фрейсину, переслать министерству жалобы Монлозье на иезуитов. Таким образом, комиссия для рассмотрения закона о печати превратилась в следственную комиссию и вызвала для опроса заинтересованных лиц: журналистов, владельцев типографий и книготорговцев. Между тем пэры были глубоко возмущены безобразными происшествиями, вызванными грубым поведением полиции во время похорон герцога Ларошфуко-Лианкура. Министерство убедилось, что, настаивая на своем проекте, оно придет к верному поражению, и взяло его обратно. Как и после отклонения закона о майорате, Париж и другие крупные города устроили иллюминацию, и шумные манифестации в честь палаты пэров происходили повсюду.

Роспуск национальной гвардии. Ряд постигших правительство неудач, как и всеобщие манифестации, должны были бы открыть глаза и королю и Виллелю. Министр должен был бы понять, что ему пора устраниться, тем более, что сам избирательный корпус все более расходился с министрами и на частичных выборах несколько раз систематически проходили одни только либеральные кандидаты. В палате депутатов самую резкую оппозицию составляла уже не левая, а крайняя правая, и лица, входившие в «партию отступников»[35], несколько раз уже заговаривали о предании министерства суду и об отказе от вотирования бюджета. Но Виллель не только не думал об уходе в отставку, но, напротив, намерен был во что бы то ни стало удержаться у власти, не отступая перед применением все более насильственных средств.

Через десять дней после того как правительство взяло обратно законопроект о печати, 29 апреля король производил на Марсовом поле смотр национальной гвардии. Его встретили бурными приветствиями. Но вскоре к крикам «Да здравствует король!» примешались крики «Да здравствует хартия!», а когда легионы проходили церемониальным маршем, направляясь в свои казармы, перед домом министра на улице Риволи раздались крики «Долой министров! Долой Виллеля!». В тот же вечер на концерте у герцогини Беррийской Виллель просил короля немедленно распустить национальную гвардию. Невзирая на возражения подавших в отставку герцога Дудовиля, аббата Фрейсину и Шаброль-Крузоля и вопреки собственному желанию, король дал Вилле лю разрешение распустить национальную гвардию. Это было крупнейшей ошибкой, так как мера эта вызвала неудовольствие всей парижской буржуазии, до тех пор настроенной враждебно только против министров, но еще преданной Карлу X. К тому же национальным гвардейцам было оставлено их оружие, которым они и воспользовались в июле 1830 года для борьбы с королевской властью.