Таинственный сад (сборник) - Фрэнсис Бёрнетт

– И девочка тоже, – сказала миссис Медлок. – Она даже хорошеть стала с тех пор, как пополнела, и перестала быть такой угрюмой и кислой. У нее волосы лучше растут и румянец появился. Она была такая хмурая, злая девочка, а теперь она и Колин хохочут вместе, как пара сумасшедших; может быть, они от этого и полнеют…

– Может быть, – сказал доктор Крэвен. – Пусть себе смеются.

Глава XXV

…А таинственный сад все расцветал, и каждое утро там появлялись все новые чудеса. В гнезде малиновки были яйца, на которых сидела самка, согревая их своей грудью и крыльями. Сначала она была очень пуглива, и самец тоже всегда был настороже. В это время даже Дикон не подходил близко к густо заросшему уголку сада.

Особенно зорко самец следил за Мери и Колином; он, казалось, каким-то таинственным образом понимал, что за Диконом следить не надо. Когда он впервые взглянул на него своими ясными черными глазками, он как будто понял, что Дикон не чужой, а свой, нечто вроде малиновки без клюва и перьев. Он умел говорить на птичьем языке, и движения его никогда не были так порывисты, чтобы казаться угрожающими или опасными. Всякая малиновка могла понять Дикона так, что его присутствие не мешало им.

Но за остальными двумя существами необходимо было следить.

Мери и Колину не было скучно даже в ненастные дни. Однажды утром, когда дождь лил не переставая, а Колин был несколько капризен, потому что ему пришлось весь день сидеть или лежать на диване – встать и ходить было небезопасно, – на Мери вдруг снизошло вдохновение.

– Теперь, когда я уже настоящий мальчик, – сказал Колин, – мои руки и ноги и все мое тело так полны волшебной силы, что я не могу удержать их спокойно: им всегда хочется что-нибудь делать. Знаешь, Мери, когда я просыпаюсь рано утром, и птицы кричат, и все кричит от радости – даже деревья и все другое, чего мы не слышим, – мне так и хочется выскочить из кровати и самому закричать. А если бы я это сделал… подумай-ка, что было бы!

Мери покатилась со смеху.

– Прибежала бы сюда сиделка, прибежала бы миссис Медлок, и обе подумали, что ты сошел с ума, и послали бы за доктором!

Колин даже расхохотался. Он вообразил, какой вид был бы у них у всех, как испугались бы они его вспышки, как изумились бы тому, что он стоит!

– Я хотел бы, чтоб мой отец приехал домой, – сказал он. – Я сам хочу сказать ему все. Я всегда думаю об этом, но ведь так не может больше продолжаться. Я не могу больше лежать спокойно и притворяться… И вид у меня совсем другой… Жаль, что сегодня дождь идет!

В это время на Мери и снизошло вдохновение.

– Колин, – начала она таинственно, – ты знаешь, сколько в этом доме комнат?

– Около тысячи, вероятно, – ответил он.

– В нем есть около сотни комнат, в которые никто никогда не ходит, – сказала Мери. – Однажды, в дождливый день, я пошла и заглянула во многие из них. Никто не знал, хотя миссис Медлок чуть не поймала меня. Я заблудилась, когда шла назад, и остановилась в конце твоего коридора. Тогда я во второй раз услышала, как ты плакал.

Колин вдруг сел на своем диване.

– Сто комнат, в которые никто не ходит! – сказал он. – Ведь это почти то же, что таинственный сад. А что, если мы пойдем и заглянем в них? Ты можешь повезти мое кресло, и никто не узнает, куда мы делись!

– Я так и думала, – сказала Мери. – Никто не посмеет пойти за нами… Там есть галереи, где можно бегать… Мы можем там делать упражнения… Потом, там есть индийская комната, в ней шкафчик со слонами, сделанными из слоновой кости, и еще всякие комнаты…

– Позвони, – сказал Колин.

Когда сиделка вошла, Колин стал давать ей приказания.

– Я хочу мое кресло, – сказал он. – Мери и я пойдем смотреть запертые комнаты в доме. Джон может довезти меня до картинной галереи, потому что там есть несколько ступеней… А потом пусть он уйдет и оставит нас одних, пока я опять пришлю за ним.

С этого утра ненастные дни уже больше не были страшны для них.

Когда лакей привез кресло Колина в картинную галерею и оставил детей одних, как ему было приказано, Колин и Мери радостно переглянулись. Как только Мери удостоверилась, что Джон действительно отправился к себе в комнату, в нижний этаж, Колин сошел со своего кресла.

– Теперь я побегу с одного конца галереи до другого, – сказал он, – а потом попрыгаю, а потом мы будем делать упражнения Боба Гаворта.

Они проделали все это. Когда они осматривали портреты, то нашли портрет некрасивой девочки в зеленом парчовом платье, с попугаем на пальце.

– Это все, должно быть, мои родственники, – сказал Колин. – Они жили много-много лет тому назад. Вот эта с попугаем, кажется, одна из моих двоюродных прапрапрабабушек… Она похожа немного на тебя, Мери, – не на ту, какая ты теперь, а на ту, какой ты была, когда приехала сюда… Теперь ты потолстела и стала красивее…

– И ты тоже, – сказала Мери, и оба расхохотались.

Потом они пошли в индийскую комнату и стали играть слонами, сделанными из слоновой кости. Потом отыскали будуар, обитый розовой парчой, и подушку, в которой мышь прогрызла дыру; но мыши уже выросли и разбежались, и норка была пуста. Они видели гораздо больше комнат и сделали больше открытий, чем Мери во время первого посещения. Они отыскали много новых коридоров, закоулков, лестниц, старых картин, которые им очень понравились, и странных-странных вещей, употребления которых они даже не знали. Это было удивительно интересное утро; странствуя по дому, где жили и другие люди, и в то же самое время чувствуя себя так, как будто они были за целые мили от них, дети переживали нечто обворожительно-приятное.

– Я рад, что мы пришли сюда, – сказал Колин. – Я вовсе не знал, что живу в таком странном громадном доме. Он мне очень нравится, и мы будем сюда ходить каждый дождливый день. Мы всегда отыщем какие-нибудь новые странные закоулки.

Между прочим, они в это утро нашли такой удивительный аппетит, что, когда вернулись в комнату Колина, оказалось совершенно невозможным отослать обед нетронутым.

Когда сиделка унесла поднос вниз, в кухню, она швырнула его на кухонный стол так, чтобы кухарка могла видеть совершенно чистые блюда и тарелки.

– Поглядите-ка на это! – сказала она. – В этом доме всюду тайны, но непонятнее всего эти дети!

– Если так будет каждый день, – сказал молодой сильный лакей Джон, – то неудивительно, что он теперь весит вдвое больше, чем месяц тому назад. Я должен буду заранее оставить место, а то наделаю себе вреда!

К вечеру Мери заметила нечто новое в комнате Колина. Она заметила это еще вчера, но не сказала ничего, потому что думала, перемена произошла случайно. Сегодня она тоже ничего не говорила, но сидела и пристально глядела на картину над камином, а могла она смотреть на нее, потому что занавеска была отдернута. Это и была та перемена, которую она заметила.

– Я знаю, что тебе хочется узнать, – сказал Колин, после того как она несколько минут смотрела на портрет. – Я всегда знаю, когда тебе хочется спросить у меня что-нибудь. Ты удивляешься, почему занавеска отдернута. Теперь всегда будет так.

– Почему? – спросила Мери.

– Потому что я уже больше не злюсь, когда вижу, что она улыбается. Третьего дня я проснулся поздно ночью; луна светила так ярко, и мне показалось, что волшебная сила наполняла комнату… Все было так красиво, что я не мог лежать спокойно. Я встал и выглянул в окно. В комнате было совсем светло, и пятно лунного света падало на занавеску… Что-то заставило меня подойти и дернуть шнурок… Она глядела прямо на меня и как будто смеялась, потому что была рада, что я стою там. Поэтому мне хотелось глядеть на нее. Теперь мне всегда хочется смотреть, как она смеется… Я думаю, что она сама тоже, пожалуй, была волшебница.

– Ты так похож на нее теперь, – сказала Мери, – что иногда я думаю, что ты ее дух в образе мальчика.

Эта мысль произвела сильное впечатление на Колина. Он долго думал об этом и потом медленно ответил:

– Если бы я был ее дух… мой отец любил бы меня!

– А ты хотел бы, чтобы он тебя любил? – осведомилась Мери.

– Я ненавидел портрет, потому что отец не любил меня… Если бы он полюбил меня, я, пожалуй, рассказал бы ему про волшебную силу. Может быть, он от этого стал бы веселее…

Глава XXVI

Вера детей в «волшебную силу» была непоколебима. После утренних «заклинаний» Колин иногда читал им «лекции» о ней.

– Я люблю делать это, – объяснил он, – потому что, когда я вырасту и совершу важные научные открытия, я должен буду читать о них лекции; значит, это навык. Теперь лекции мои короткие, потому что я еще маленький и еще потому, что Бен опять уснет.

– Самое лучшее в лекциях, – сказал Бен, – это то, что человек может встать и сказать все, что ему угодно, и никто другой не может ему ответить. Я бы и сам иногда не прочь был прочесть лекцию.

Когда Колин произносил свои речи под деревом, старый Бен не сводил с него глаз. Его интересовала не столько «лекция», сколько ноги мальчика, которые с каждым днем становились крепче и прямее, его голова, которая была так красиво поставлена, его щеки, которые стали полными и круглыми, и его глаза, в которых начал появляться такой же свет, как когда-то в других, памятных Бену глазах. Иногда Колин, чувствуя на себе пристальный взгляд Бена, старался догадаться, о чем он думает, и однажды спросил его об этом: