Будни рэкетиров или Кристина - Ярослав Зуев

– Тут крест поваленный лежит, – Вовчик неловко переступал с ноги на ногу.

– Чего он здесь делает?

– Притащил кто-то. Его, зема, с корнем вывернули. Из земли. Видишь, глина к концу прилипла.

– А ну-ка, подсвети, – приказал Протасов. Вовчик начал растирать зажигалку ладонями. Как высекающий искру абориген. Когда она ожила, выдав квелый, неуверенный огонек, приятели разглядели старый крест, некогда, вероятно, возвышавшийся над могилой. Крест казался ветхим, а прибитую к дереву металлическую табличку до дыр изъела ржавчина.

– Тут, кажись, буквы какие-то.

Прочитать надписи оказалось непросто. Коррозия превратила кириллицу в абракадабру. Земы стояли на четвереньках, как минирующие железнодорожную колею партизаны.

– Это что, «Пэ» первое? Или не «Пэ»?

– А не «Лэ», часом?

– Черт разберет, братишка. По-любому.

Сколько земы не тужились, а только и видно было, что фамилия покойника начинается на «П» или «Л», а заканчивается суффиксом «ух». Или окончанием «ух». Кому как больше нравится.

– Пух, – предположил Волына, – или Петух.

– Или «Лопух», – сказал Протасов и оба, слегка расслабившись, заржали. – Может, такое дело, табличку отломаем? Дома при свете разглядим?

– Э, нет, – запротестовал Вовчик, – побойся Бога, земеля. Это ж грех.

– Тоже мне, блин, нашел грех! – отмахнулся Протасов, но руки забрал. – Как знаешь, Вован. Тогда, давай, срисовывай.

Инициалы, правда, читались отчетливо – «В.П.». А вот ручка на морозе отказала.

– Чего ты там возишься, баран?! – подгонял зему Протасов, пританцовывая, потому как мороз к ночи кусался по серьезному и через толстые подошвы инсул.

– Шарик, зема, долго жить приказал.

– Тьфу, блин, неумный. Сам ты шарик! Ладно. Я запомню, е-мое. Виннипух, значит, Вє Пє. Понял?

– Пастух… – неожиданно севшим голосом провозгласил Волына. Пастух, зема. Пастух Владимир Петрович.

– С чего ты взял?! – Протасов весь подобрался, потому как страх сродни заразной болезни. А паника так вообще эпидемия.

– Знаю, зема. Двигаем на хрен. – Вовчик решительно зашагал к выходу. Валерий поспешил за ним, решив повременить с расспросами. Земы ловко перемахнули кладбищенскую ограду и, поминутно озираясь, припустили через пустырь спортивным шагом. Они все наращивали темп, а на подходе к дому почти бежали. Вполне резонно предположить, что случись каждому из них проделывать путь в одиночку, забег потянул бы на спортивный разряд.

Вернувшись в комнату, земы заперли дверь, забаррикадировали окно и вооружились до зубов.

– Ну, Вован, объясняй! – приказал Протасов, когда все засовы были опущены, а курки поставлены на боевой взвод.

– Пастух, – повторил Вовка, шуруя по карманам. – Вот, зема. Пастух Владимир Петрович. – Он протянул ветхую кальку, запечатлевшую какой-то чертеж.

– Что за мура? – приподнял бровь Валерий.

– Ксивы, зема. Я их среди газет нашел. Которые на чердаке валялись.

– Что за бумаги?

– Землеотвод, зема. План дома с участком.

– Грамотный, да?

– Один в один, как у моей матушки. В Цюрюпинске. Был…

– Что с того? – нахмурился Валерий, которому упоминание просаженной в МММ хаты действовало на нервы.

– Сам погляди, – сказал Волына. Чертеж (а скорее даже эскиз) походил на нынешний дом Ирины, как эмбрион на новорожденного младенца. И все же определенное сходство просматривалось. Протасов узнал ту часть дома, где проживала хозяйка с детьми. Пристройки отсутствовали напрочь.

– А где?… – начал было Протасов.

– На год посмотри, зема.

Валерий сверился с бумагами:

– Ого? 61-й, е-мое?… Иркин дом?

– По-любому. Только до Ирки. Ирки в ту пору и в проекте не было.

– И то верно.

– А вот и имя хозяина указано. Пастух Владимир Петрович, – по слогам прочитал Волына. – Выдано сельсоветом Красной Пустоши.

– Какой, блин, Пустоши?

– Коммунистические заморочки забыл, да?

– И кто этот Пастух гребаный? Как, по твоему?

– Ирку надо трусить.

– Ее потрусишь, – засомневался Валерий.

– Еще как, – не согласился Вовчик. – Если за жабры конкретно взять, и припереть, как положено, к стеночке… – на лице Вовчика появилось мечтательно плотоядное выражение, свойственное прирожденным палачам, – она тебе не то, что заговорит. Запоет. И яйца снесет, и в жопу поцелует. Как полагается.

– Кем полагается? – спросил Валерий враждебно. – Мусорами, блин? У дяди Гриши опыта нахватался? В РОВД?

– А ты думал, зема! – сверкнул глазами Вовка. – Как говорится, десять ударов по почкам, и человек меняется на глазах.

– Мне это ни к чему, – решил Протасов.

– Как это?! – возмутился Волына. – А если курва этого Пастуха того?… Грохнула?… А? Расчленила труп, и закопала на старом погосте? И вот он, теперь, а точнее, его дух…

– Я с мертвяками не воюю, – вздохнул Протасов, – тем более, с такими, е-мое, неспокойными.

– Наш долг, зема…

– Отвянь, – попросил Протасов. – Зарыла Ирка Лопуха, и на здоровье. – Его голову, ни с того, ни с сего посетила дурацкая детская считалочка: «У попа была собака, он ее любил, она съела кусок мяса, он ее убил, вырылямку, закопал, на табличке написал…»

– А долг?

– Заткни себе в анус. – Валерка улегся на кровать и натянул на голову одеяло. – Мент недобитый. Долг, долг. Чаю лучше вскипяти. И не балаболь, дай подумать.

Думал Протасов минут пятнадцать.

– Слышь, Вовка? Ты годы жизни того Петуха срисовал?

– Пастуха, зема. Я ж тебе докладывал, ручка каюкнулась.

– Идиот, блин.

– Чего ты ругаешься, зема? Я и так помню. В 1924-м родился, в 1979-м окочурился.

– Это сколько будет?

– Спроси чего полегче, земеля.

Протасов, вооружившись огрызком карандаша и клочком газеты, занялся арифметикой. Вычислял он в столбик.

– Ну, и, зема?

– Палки гну. Не лезь, твою мать, под руку, – сопел Протасов, – убью. Значится так, е-мое… Это будет… это будет… Пятьдесят пять, короче, выходит.

– А Ирке который год, зема?

– Тридцатка, кажись, стукнула.

Пораженный внезапной догадкой Протасов вернулся к ненавистной с детства математике. На этот раз вычисления затянулись.

– Выходит, Вовка, если тебя послушать, Ирка этого Петуха в пятнадцать лет грохнула?

– А что такого, зема? – Ты о «малолетке» вообще слыхал? Там такие звери…

Протасов надолго затих.

– Ты чего делаешь, зема?

– Думаю я. Отклепайся.

С мороза веки казались намазанными клеем. Стоило Валерке занять горизонтальное положение, как он поплыл, убаюкиваемый шипением поставленного Волыной чайника. Когда вода закипела, Протасов крепко спал.

– Чайник поставь, – бурчал Волына, в свою очередь накидывая худое солдатское одеяло. При Союзе солдат ценили исключительно на словах, заставляя на деле питаться впроголодь и одеваться в подобие одежды. А укрываться пародиями одеял. Кто бы еще при этом о «пушечном мясе» болтал?

Лежа с закрытыми глазами, Вовчик принялся прокачивать в уме факты, как принято у разных матерых следаков и спецназовцев, если, конечно, верить ментовским романам. Постепенно логические упражнения перенесли его в пыточную камеру, оставив один на один с подследственной. Растрепанная и зареванная Ирина вздрагивала на стуле, закрывая, по возможности, срамные места. Затянутый хрустящими портупеями Вовчик вышагивал из угла в угол:

– Дознание, – разглагольствовал Волына на ходу, – это такое следственное действие, понимаешь, грамотное, что я тебе сейчас вот как засуну под хвост, да как крикну «От винта», да как крутану… Так и будешь, сука, вращаться пропеллером. И еще спасибо скажешь. По-любому.

В компании этих сладких грез Вовчик постепенно забылся. Ночью его подкараулила поллюция.

Но, если не считать этого незначительного происшествия, ночь прошла на удивление спокойно. Уже под утро Протасов вскочил в поту, разбуженный великолепной идеей. Мысль, – «Это, в натуре не мысль, это чисто конкретное озарение!», – показалась настолько удачной, что Валерка впотьмах бросился за карандашом. Мысль следовало немедленно записать, чтобы, не дай-то Бог, к утру не выветрилась из головы.

Вопреки опасениям, с наступлением нового дня идея не испарилась, словно роса с листа (с приходящими под луной идеями такое случается сплошь и рядом), а, напротив, даже обросла кое-какими деталями, которые Протасов тут же ринулся вынашивать с тщанием хорошей матери, терпеливо дожидающейся созревания плода. Когда зема-Вовчик, наконец, продрал глаза, Протасов практически выдал «на гора» замысел грандиозного плана, которым бы залюбовался и Макиавелли.[42]

– Ну, зема, какие на сегодня планы? – спросил Вовка, спросонья не узнав приятеля, казавшегося величественным, как египетский сфинкс.

– Едем к Бандуре, – коротко отвечал Протасов.

24-е февраля, четверг

Проторчав у Андрея до обеда, и так и не придя к единому знаменателю, «только время на шару убили, е-мое», земы поплелись на остановку скоростного трамвая, где мы их, в конце концов, и обнаружили. На остановке Протасову и Волыне предстояло расстаться до вечера.