Фрейлина императрицы - Евгений Салиас

Случилось это потому, что императрица, которой доложила обо всем Софья, встревожилась и приказала разыскать пропавшего как можно скорее.

Но все поиски в столице оказались тщетны. Обшарили и обыскали все мышиные норки – но нигде графа Федора Самойловича Скавронского не оказалось, никто его даже не видал. Он канул как топор в воду.

– Уж и впрямь не утопился ли, – встревожился Карлус.

– Хорошее бы дело… – заявляла Анна.

– Нет, не утопился… – говорила Марья Скавронская. – Верно вам говорю… Я знаю. Он мне не раз проговаривался… Он убежал, и искать его нечего… Бог с ним! Он здесь помрет от тоски.

– С ума ты сошла! – отозвался Карлус. – Разве можно дозволить, чтобы граф Скавронский в ямщики опять пошел и с латышкой жить стал!.. Надо его разыскать и хоть на веревке привести обратно.

– Ну, а если разыскивать, – объяснила Марья, – то ищите его там, где Трина.

– Где Трина? Да черт ее знает, где она теперь!

Карлус снова отправился по начальству, заявил о своем предположении, что брат вышел или выехал из столицы и что искать его нужно на большом тракте во вновь завоеванный край.

Два курьера были тотчас же отправлены в русскую Лифляндию и Эстляндию, а двух других отправили в Литву и польскую Лифляндию.

Каждому из посланцев было обещано по сто рублей награды за находку… А это было суммой очень большой!..

Между тем, пока в столице хватились графа Федора Скавронского, беспокоились и искали, сам белобрысый Дирих мирно двигался по большому тракту на Псков.

Торжественность в лице и недоброе выражение в глазах, которое заметил недавно в брате Карлус, были следствием его внутреннего решения, о котором Дирих признавался Софье и только вскользь намекал Марье, – женщинам, к которым он относился сердечно.

Накануне того дня, когда вся семья собралась есть калужское тесто, Дирих вышел из дому как бы для прогулки. И если бы лакеи, сидевшие в передней, были повнимательнее – все равно бы ничего не заметили. Уходя из дому, Дирих ничего не взял с собою, только в кафтане его что-то топорщилось сбоку. Это был мешочек с деньгами, золотом и серебром, которые он добыл себе на путешествие.

Глуповатый человек сумел еще за неделю до побега достать себе в Петербурге у иностранца-полуеврея двести рублей взаймы.

Ростовщик с удовольствием ссудил его этой суммой под документ, по которому Скавронский обязался уплатить через год вдвое. Прямо из Крюйсова дома Дирих дошел пешком до подьяческой улицы, там повидался с одним приказным и получил от него правильно написанный вид на имя уроженца города Варшавы, шляхтича Свенцинского.

Сделавшись сразу, хотя бы и подложным, но тем не менее польским подданным, граф Скавронский – Игнатий Свенцинский – отправился к устью речки Фонтанки в деревушку Мятеловку, где имели пребывание в то время разные сомнительные личности и в том числе конокрады.

Здесь какой-то обыватель уже заранее приготовил для неизвестного ему белоглазого и беловолосого петербургского жителя пару отличных коней и чухонскую тележку на двух колесах.

Дирих уплатил за все двадцать пять рублей, сел в тележку, подобрал вожжи, взмахнул кнутом – и в этот момент преобразился. Сердце задрожало в прежнем ямщике, очутившемся вдруг «в своей тарелке», вдобавок с надеждой живо доскакать до тех пределов, где живет «она», та, о которой изнывал он более года.

Сначала, на первых верстах, где были заставы и рогатки, Игнатию Свенцинскому пришлось показывать свой вид. И везде, конечно, его пропускали.

Первую станцию Дирих ехал порядливо и степенно, жалеючи вновь приобретенных коней. Озираясь из своей таратайки на поля, луга и леса, на развернувшуюся перед ним серым холстом столбовую дорогу, Дирих не раз перекрестился, и не раз слезы восторга выступили у него на бледных, осунувшихся щеках. Человек этот был теперь самый счастливый из всех людей, живущих на свете.

Он стремительно и радостно вырвался из ненавистного ему Крюйсова дома, с золоченой мебелью и штофными материями по стенам. Так пташки выпархивают из золоченой клетки, где и корму, и воды вволю запасено, где даже есть сахар, воткнутый заботливой рукой, но для птицы небесной ненужный!..

Такого сахара много было в Крюйсовом доме, но он не имел никакого значения для Дириха.

Видя себя в кафтане с позументами на кресле с золотыми ножками у окна, где непонятно зачем висят какие-то материи, – якобы для того, чтобы закрываться от улицы, – Дирих чувствовал то же, что кот, посаженный в воду… Может быть, это кому и приятно, и нужно – да не для него.

Проехав верст двадцать от Петербурга, Дирих стал соображать, что за ним непременно после розысков будет погоня и что его будут искать, конечно, на этом тракте. Следовательно, нельзя ехать порядливо, как, бывало, езжал он, будучи ямщиком.

«Жаль бедных коней, да что делать! Надо гнать. Коли заморятся и падут, придется купить других».

Таким образом, не кормя, проехал он верст пятьдесят. Покормив лошадей на постоялом дворе, часов через пять Дирих погнал дальше. Через сутки, когда его хватились родственники, он был уже далеко.

А в то утро, когда сама государыня встревожилась по докладу Софьи и приказала разыскивать исчезнувшего графа Федора Самойловича, у Дириха уже пала одна лошадь, и Игнатий Свенцинский, разгуливая по базару в большом местечке, верст за двести пятьдесят от Петербурга, выискивал себе нового коня.

Когда посланцы петербургские доскакали по его следам до этого местечка, опрашивая по дороге о беглеце и давая его резкие приметы, то в местечке заявили, что видели такого человека, беловолосого и белоглазого, у которого от быстрой езды из столицы, якобы курьера, пал конь. Но имя этого курьера было известно только в трактире.

Опрошенные хозяин и люди трактира объяснили то же самое о проезжем и прибавили, что это был варшавский шляхтич Свенцинский.

Посланца это известие сбило с толку. Он был настолько наивен, что не догадался о возможности перемены имени.

Прошло более месяца, и в Петербурге не имели никаких сведений ни о графе Федоре Самойловиче Скавронском, ни о посланных за ним.

Этот месяц Игнатий Свенцинский, из боязни быть схваченным, держал себя осторожно, но странствовал из места в место. Будь он Дирихом Сковоротским, не только графом Скавронским, то, конечно, давно бы очутился в руках властей московских. Всюду в городах, по тайному приказанию из Петербурга, знали о «розыске, учиняемом неукоснительно, в предмете персоны господина графа Скавронского» всеми начальниками и властями Литвы и обеих Лифляндий.

Странствуя то на лошади, то пешком, из предосторожности, из одного города в другой, Дирих побывал в темную ночь и на той станции, где когда-то жил в ямщиках… Опросив о Трине, он двинулся далее… Но сердце его сжалось дурным предчувствием. Изба, где они жили когда-то так мирно и счастливо, предстала пред его очами в одних черных головнях. Следы этого, хотя и давнего уже, пожарища будто символически глянули на Дириха… Как огонь уничтожил эту избу, бывшую его гнездом, так, может быть, окажется порванной и его нравственная, сердечная связь с любимой женщиной.

Предзнаменование оказалось верным. Сгоревшая изба пророчески глянула в робкую и суеверную душу Дириха. Но разум Дириха, предугадывавший всевозможные несчастные случайности, все-таки не угадал, не мог даже представить себе, что его ожидает? Какое горе?! Горшее из всех! А между тем, самое заурядное на свете. Дирих боялся, что он нигде не найдет дорогую Трину. Всю Лифляндию и всю Литву не обыщешь как свой карман.

«Ну и ищи всю жизнь! – решил Дирих твердо. – Ищи, пока не помрешь в пути».

Затем Дирих боялся, что Трина снова сошлась со своим законным мужем, так как местопребывание его в рижском остроге было открыто, когда Репнин собрался было поженить их перед отправкой в Россию.

«От законного мужа как же сманивать! Грех. Да и не пойдет ради своих дочерей!» – рассуждал Дирих.

В Риге, после укрывательства и расспросов в продолжение двух дней, Дирих узнал, что муж Трины, знаменитый в своем роде «зиргазаглис», или конокрад и мошенник, уже наказан был кнутом и еле живой сослан куда-то за тысячи верст.

«Стало быть, Трина свободна, почти вдова, имеет право выходить замуж!» – возрадовался Дирих.

Но ему тут же сказали в Риге, что жена острожника очень хворала, живя в предместье с год назад.

«А если она умерла?» – с леденящим сердце ужасом подумал Дирих и двинулся далее, по указанию добрых людей.

– Ищи ее, коли она тебе нужна, на границе польской. Помнится, туда посылал ей денег острожник, на помин о себе, пред кнутованием, от которого чаял подохнуть!..

Однажды в богатом местечке поблизости границы королевства Дириху попалась на глаза девчонка лет тринадцати, и он вскрикнул. Это была младшая дочь Трины.

Девочка узнала и обрадовалась прежнему своему названому отцу. Она объяснила, что отдана матерью здесь в услужение, а что сама Трина живет в тридцати верстах, в латышской деревушке Лиалсмежс, среди дремучего леса. Самое название деревушки «Большой Лес» говорило это.