Том 1. Громокипящий кубок - Игорь Северянин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мыза Ивановка.
1914. Июль.
К черте черта
Какою нежностью неизъяснимою, какой сердечностьюОсветозарено и олазорено лицо твое,Лицо незримое, отожествленное всечертно с Вечностью, Твое, — но чье?
В вагоне поезда, на каждой улице и в сновидении,В театре ль, в роще ли, — везде приложится к черте черта,Неуловимая, но ощутимая, — черта — мгновение, Черта — мечта!
И больно-сладостно, и вешне-радостно! Жить — изумительноЧудесно все-таки! Ах, сразу нескольких — одну любить!Невоплощенная! Невоплотимая! тебя пленительно Ждать — это жить!
1914. Ноябрь.
Поэза спичечнаго коробка
Что это? — спичек коробок? —Лучинок из берез?И ты их не заметить мог? —Ведь это ж грандиоз!
Бери же, чиркай и грози,Восторжен, нагл и яр!Ползет огонь на все стези:В твоей руке — пожар!
Огонь! огонь, природоцап,Высовывай язык!Ликуй, холоп! Оцарься, раб!Ничтожный, ты велик!
Мыза Ивановка.
1914. Начало июля.
Рондо («Читать тебе себя в лимонном будуаре…»)
Л. Рындиной
Читать тебе себя в лимонном будуаре,Как яхту грезь, его приняв и полюбя:Взамен неверных слов, взамен шаблонных арий, Читать тебе себя.
Прочувствовать тебя в лиловом пеньюаре,Дробя грядущее и прошлое, дробяВторостепенное, и сильным быть в ударе.
Увериться, что мир сосредоточен в паре:Лишь в нас с тобой, лишь в нас! И только для тебя,И только о тебе, венчая взор твой царий, Читать тебе себя!
1914. Февраль.
Амазонка
Я встретил у парка вчера амазонкуПод звуки бравурной раздольной мазурки.Как кукольны формы у синей фигурки! —Наглея восторгом, сказал я вдогонку.
Она обернулась, она посмотрела,Слегка улыбнулась, раздетая взором,Хлыстом помахала лукавым узором,Мне в сердце вонзила дремучие стрелы:
А рыжая лошадь под ней гарцовала,Упрямо топталась на месте кобылаИ право не знаю, — казалось ли, было, —В угоду хозяйке, меня баловала:
1910. Февраль.
Berceuse[15]
(на мотив Мирры Лохвицкой)
Ты так светла в клубящемся покрове.Твое лицо — восходный Уротал. В твоем дремучем чернобровье Мой ум устало заплутал.
Ты вся — мечта коралловых уловов.Твои уста — факирская печать. В твоих очах, в очах лиловых, Хотел бы сердце закачать.
А где-то плачь и грохоты орудий:Так было встарь, так вечно будет впредь Дай погрузиться в белогрудьи И упоенно умереть!
1910. Сентябрь.
Электрассонанс
Что такое электрассонанс?Это — молния и светлячок.Сон и сказка. Гекзаметр и станс.Мысль и греза. Пила и смычок.Равнокровье и злой мезальянс.Тайна ночи и женский зрачок.Мирозданье — электрассонанс!
1911. Февраль.
В гостинице
В большом и неуютном номере провинциальной гостиницыЯ лежу в бессоннице холодноватыми вечерами.Жутко мне, жутко, что сердце скорбью навеки вынетсяИз своего гнездышка — разбитое стекло в раме:
Из ресторана доносится то тихая, грустная музыка —Какая-нибудь затасканная лунная соната,То такая помпезная, — правда, часто кургузая, —— Лилию оскорбляющее полнокровье граната:
И слышатся в этой музыке души всех женщин и девушек,Когда-либо в жизни встретившихся и возможных еще в пути.И плачется, беcслезно плачется в номерной тиши кромешнойО музыке, о девушках, обо всем, что способно цвести:
Симферополь. 1914. Январь.
Кузина Лида
Лида, ты — беззвучная Липковская. Лида, ты — хорошенькая девушка.Стройная, высокая, изящная, ты — сплошная хрупь, ты вся — улыбь.Только отчего же ты недолгая? Только отчего твое во льду ушко?Только для чего так много жемчуга? Милая, скорей его рассыпь!
Русая и белая кузиночка, не идут тебе, поверь мне ландыши;Не идут тебе, поверь мне, лилии, — слишком ты для белаго — бела:Маки, розы нагло — оскорбительны, а лианы вьются, как змееныши; —Трудно обукетить лиф твой девичий, чтобы ты сама собой была.
: Папоротник в блестках изумрудовых, снег фиольно-белый и оискренный,Пихтовые иглы эластичные — вот тебе единственный убор,Девушке со старческой улыбкою, замкнутой, но, точно солнце, искренней,Незаметно как-то умирающей, — как по ягоды идущей в бор:
1912. Февраль.
Никчемная
Ты меня совсем измучила может быть, сама не ведая;Может быть, вполне сознательно; может быть, перестрадав;Вижусь я с тобой урывками: разве вместе пообедаюНа глазах у всех и каждого, — и опять тоска — удав.
О, безжалостница добрая! Ты, штрихующая профилиМне чужие, но знакомые, с носом мертвенно-прямым!Целомудренную чувственность мы зломозгло объутопилиЧем-то вечно ожидаемым и литаврово-немым:
Слушай, чуждая мне ближница! обреченная далечница!Оскорбить меня хотящая для немыслимых услад!Подавив негодование, мне в тебя так просто хочется,Как орлу — в лазорь сияльную, как теченью — в водопад!
Одесса.
1914. Февраль.
Жуткая поэза
О, нестерпимо-больные места,Где женщины, утерянные мною,Навек во всем: в дрожании листа,В порыве травном к солнечному зною,
В брусничных и осиновых лесах,Во всхлипах мха — их жалобные плачи:Как скорбно там скрипенье колеса!Как трогательно блеянье телячье!
На севере и рощи, и луга,И лады душ, и пьяненькие сельца —Однообразны только для пришельца:Для северян несхожесть их легка.
Когда-нибудь я встречу — это так! —В таком лесу унылую старуху,И к моему она приблизит ухуЛукавый рот. Потом за четвертак
Раcскажет мне пророчная шарманкаИ их судьбе, всех жертв моих. ПотомЯ лес приму, как свой последний дом:Ты — смерть моя, случайная цыганка!
Одесса.
1914. Февраль.
Рондо оранжевого заката
Невымученных мук, невыгроженных грозТак много позади, и тяжек сердца стук.Оранжевый закат лианами оброс Невыкорченных мук.
Оранжевый закат! ты мой давнишний другКак лепеты травы, как трепеты берез,Как щебеты мечты: Но вдруг изменишь? вдруг?
Заплакать бы обжогом ржавых слез,В них утопить колечки змейных скукИ ждать, как ждет подпоездник колес, Невысмертивших мук!
Веймарн.
1913. Август.
Евгения
Это имя мне было знакомо —Чуть истлевшее пряное имя,И в щекочущем чувственность дымеСердце было к блаженству влекомо.
Как волна — броненосцу за пену,Как за плен — бег свободный потока,Это имя мне мстило жестокоЗа забвенье, позор, за измену:
Месть швырнула в лицо мне два кома,Кома грязи — разврат и бескрылье.Я кончаюсь в неясном усилье:Это имя мне жутко-знакомо!..
1909
Когда ночело
Уже ночело. Я был околоМонастыря. Сквозила просека.Окрест отгуживал от колокола.Как вдруг собака, в роде мопсика,Зло и неистово залаяла.Послышались осечки хвороста,И кто-то голосом хозяина«Тубо!» пробаритонил просто.Лес заветрел и вновь отгуживалГлухую всенощную, охая.Мне стало жутко, стало нужноЛюдей, их слова. Очень плохо яСебя почувствовал. Оглушенный,Напуганный, я сел у озера.Мне оставалось верст одиннадцать.Решительность меня вдруг бросила, —От страха я не мог подвинуться:
Дылицы.
