Иоанн Мучитель - Валерий Елманов

Это меч, копье или саблю можно мгновенно схватить в руки, но со щитом надо уже повозиться. Пускай секунды уйдут на то, пока ты вденешь в него руку, но в бою лишних секунд не бывает. Каждая дорога, каждая даже не на вес золота, а куда выше — на вес жизни. Между прочим, твоей собственной.

Впрочем, храбрецов было не столь уж много. В основном запаниковавшие люди искали спасения в бегстве. Сам Шуйский, потеряв в бою коня, тоже вынужден был бежать. Пешком он пришел в ближайшую деревню, где крестьяне, увидев одиноко и богато одетого русского, мигом сообразили, что тут есть чем поживиться. Налетели скопом, и как Шуйский ни отмахивался, больше двух не положил, чем окончательно разъярил местных жителей, поначалу рассчитывавших раздеть и отпустить подобру-поздорову.

Когда его голым — исподнее тоже в хозяйстве сгодится — топили в проруби пруда, когда серая вода с комочками льда уже сомкнулась над его головой, Петр Иванович, как ни удивительно, был относительно спокоен и даже — самое чудное — успел усмехнуться напоследок. В усмешке было легкое злорадство. Сам того не ведая, сельский люд освобождал его от более страшного — от черных застенков пыточной в Москве, от долгих мук и от казни, которую не сравнить с патриархальным утоплением.

«Ушел, — подумалось ему. — И сам ушел, и род увел. Теперь на жену с сынами опалу не положит. Благодарю тя, господи, за избавление нечаянное».

Он хотел произнести в мыслях еще что-то, но не успел. Буль-буль-буль и… убежал славный покоритель Дерпта от праведного и справедливого суда своего государя. Иные же бежали еще раньше, уходя не в смерть, а… в Литву.

Напуганные тем, что стало твориться за последнюю пару лет, в Литву один за другим убежали двое князей Черкасских, ушел блистательный воитель князь Дмитрий Вишневский, а в апреле того же 1564 года стали бежать и те, на кого предполагал в дальнейшем — всего через десяток-другой лет — опереться Подменыш, то есть служивая мелкота. Да что там через десяток — он мог положиться на нее уже к началу шестидесятых годов, но ведь Третьяк подбирал людишек «под себя», с готовностью предлагая занять им места помощников, а то и советчиков — лишь бы голова была на плечах. Иоанну же нужны были иные — бессловесные холопы, угодливо смеющиеся, всегда поддакивающие и раболепно смиренные.

Может, в роли простых ратников такие тоже бы годились, особенно там, где надо просто стоять плечом к плечу в тесном строю, почти неосознанно выполняя раз и навсегда зазубренные движения мечом, копьем, щитом. Что же касается воевод, то тут требовалось совсем иное — инициатива, мысль, отвага и… уверенность в том, что если ты сегодня будешь побежден врагом — а в бою бывает всякое, — то завтра тебя не посадит за это на кол твой собственный государь. Уверенности же не было и в помине, поэтому неудачи множились и увеличивались с каждым месяцем.

Спустя всего полгода после разгрома рати Шуйского, в июле, литвинский воевода Пац налетел на осаждавшего крепость Озерище боярина Токмакова. И вновь русских было больше, и вновь они в беспорядке отступили, потерпев очередное поражение. А осенью литовское войско, одним из воевод которого был князь Андрей Курбский, предприняло крупномасштабное наступление, сначала к Полоцку, а затем к Чернигову.

Принятое Иоанном решение заключить перемирие со шведами, договор с которыми был подписан в сентябре все того же 1564 года, лишь отчасти улучшило положение Руси. Царю пришлось признать территориальные приобретения Эрика XIV в северной Эстляндии, включая все приморские города и оставив за Московским государством лишь Нарву. Но этим договором он лишь самую малость облегчил ношу своего государства, которая из неподъемной превратилась просто в очень тяжелую, и отсрочил день, когда народ окончательно над ней надорвется, всего на несколько лет.

Нужен был мир и с ляхами, что Иоанн умом понимал, но в душе упорно мириться с этим не хотел. Единственное, в чем он дал потачку разуму, так это в том, что перестал гнать воевод в бессмысленные бои. Во всем остальном поступал строго по велению сердца и в ответ на разумные речи и предложения литовских послов, в которых не было ничего унизительного — все захваченное Москвою, даже Дерпт и Полоцк оставались за ней, — думный дьяк Петр Зайцев лишь «лаял» их за якобы «непригожие речи, кои срамно и слушать, а не токмо отвечать за них».

Иоанну же было не до того. Пасмурным осенним утром, в пору безвременья, когда зима еще не наступила, а осень почти ушла, государь, потянувшийся к кувшину с квасом, стоявшем на поставце — вновь болела с перепою голова, наткнулся на придавленный этим кувшином исписанный лист. Забыв про квас, он взял лист в руки, некоторое время тупо вчитывался в него, стараясь уловить суть, но вскоре отрезвел и заревел раненым медведем:

— Кто?

На голос первым в распахнувшуюся дверь вбежал Малюта и непонимающе уставился на царя, застывшего посреди опочивальни в одних холодных портах и державшего в руках какой-то листок.

— Случилось чего, государь? — обеспокоенно спросил Скуратов.

Вместо ответа тот лишь злобно посмотрел на него и протянул ему бумагу:

— Чти, паскуда!

— Дак ведь я грамоте-то не обучен, — замялся Малюта. — Вести недобрые али как?

— Недобрые? — хмыкнул Иоанн. — Куда уж хуже. От него вести.

— От кого? — не понял Малюта.

— От него! — вновь повторил царь и уткнул трясущийся палец в Скуратова. — Ты виновен! — закричал он визгливо. — Ты его не добил тогда! А я тебе сказывал!

Малюта открыл было рот, чтоб напомнить, как было на самом деле, но… промолчал.

— Сыщем, государь, — заверил он вместо этого.

— Сыщем?! — свистящим шепотом повторил Иоанн. — Да уж сыщи, сделай милость, — издевательски попросил он, и вдруг новая мысль пришла ему в голову. — Так это что ж?! Это ж выходит, у него и тут свои людишки остались?! В моих палатах?! Ныне с грамоткой, а к завтрему с ножом войдут?!

— Не дозволим, государь, — уверенно произнес Малюта, но царь уже не слушал его, суетливо начал одеваться.

— Бежать, бежать, — бормотал он. — Немедля бежать отсель. А ты ищи. Шапку боярскую получишь, коль сыщешь. А я покамест…

Он еще не знал, что придумать, что сделать — один лишь страх, поселившийся и прочно осевший в его душе, владел им сейчас, нашептывая мысль о немедленном побеге. В любое убежище, лишь бы подальше отсюда, от этих палат с их бесчисленными тесными узенькими переходами и галерейками, в темноте которых так легко подкараулить с ножом в руке и через которые так легко пройти куда угодно, даже к нему в опочивальню, чему наглядное доказательство — этот бумажный листок, невесть каким образом попавший к нему и содержавший ни больше ни меньше как послание от Подменыша. Послание короткое, но многозначительное, суть которого можно было бы изложить в нескольких словах: «Уймись, не душегубствуй и царевичей не трожь, иначе…»