Берлин-Александерплац - Альфред Дёблин

— Да ведь и я тоже, Пауль.

Густа хотела было под шумок достать из комода два письма, от длинного, да один из агентов заметил.

— Ну-ка, покажите-ка! Или нет, положите обратно. Обыск потом проведем!

Она в азарт вошла.

— Что ж, ваша сила… постыдились бы врываться в чужую квартиру!

— Ну, кончай разговоры, пошли!

Тут Густа и начала ломать комедию — на мужа не смотрит, голосит, катается по полу, — пришлось ее силой тащить. А муж ругается на чем свет стоит, вырывается, кричит:

— Не смейте женщину оскорблять!

Что же это творится? Грабители настоящие скрылись, вымогатели проклятые, а его, бедного, впутали в эту грязную историю!

Во дворе, у ворот, собралась толпа. Толки, пересуды. Франц не вмешивался в разговоры. Засунул руки в карманы, поднял воротник, втянул голову в плечи, по самую шляпу. Ходит от одной группы к другой и молча слушает. А когда плотника с его толстенькой супругой повели по двору на улицу, зеваки расступились, стали шпалерами. И Франц стоял — смотрел. Застукали, значит. Что ж, ведь и ему пришлось когда-то идти таким манером. Только тогда было темнее. Ишь как глядят, — прямо перед собой. Стыдно им поди! А другие что, лучше? Лясы-то каждый может точить. Поди знаете, каково человеку в таком положении! А сами-то, сами хороши — жульничают по тихой, а потом забьются за печку, и все шито-крыто, хапуги мещанишки! Вон теперь открывают дверцу „зеленого Генриха“[6]. Лезьте не стесняйтесь. Вот и бабенку втолкнули — она вроде выпивши, что ж, ее право-полное право! А эти — пусть смеются. Сами бы попробовали, каково это… Ну, трогай.

А люди не расходятся, все стоят, судачат Пошел Франц со двора, за воротами стужа лютая. Обернулся посмотрел на ворота, потом улицу оглядел… Ну, что делать будешь? Как жить? Потоптался на месте. Ух черт как холодно, собачий холод! Но наверх к себе все равно не пойду. Куда же идти-то?

Стоит так, переминается с ноги на ногу. Сам не заметил, как ожил! Что ему до всей этой сволочи? Стоят, лясы точат! И знать он их не желает! Надо будет подыскать себе другую комнату. Все равно отсюда выживут.

И Франц бодро пустился в путь, вниз по Эльзассерштрассе, вдоль забора, где метро ремонтировали, сначала к Розенталерплац, а там — куда глаза глядят.

Так вот и случилось, что Франц Биберкопф выполз наконец из своей норы. Управляющий, которого прогнали сквозь строй зевак, его кругленькая, подвыпившая жена, кража со взломом, „зеленый Генрих“ — все это не выходило у него из головы. Но еще он до площади не дошел, как на пути его попалась первая пивная. Тут-то оно и началось. Рука потянулась в карман, хвать, а бутылки пустой и нет. Нет и нет! Забыл! Вот черт! Наверху у себя в комнате забыл! Задурили голову! Как началась вся эта катавасия на дворе, он мигом накинул пальто и айда вниз, а про бутылку-то и не вспомнил. Будь она проклята! Не назад же топать! И пошло: нет, да! Да, нет… Ни туда, ни сюда. Ругается на чем свет стоит, сам себя уговаривает, топчется на месте. „Ну заходи, чего стал!“ — „Да ну его к черту!“ Никогда еще с Францем такого не было. „Зайти? Или не заходить? Очень уж пить хочется! Выпей сельтерской!

А то ведь зайдешь — опять назюзюкаешься, и все. Да, выпить-то ведь хочется, до смерти хочется! Нет, не пойду, лучше уж на улице постою, а то опять день-деньской проваляешься в каморке у старой Шмидтши“. И снова перед глазами „зеленый Генрих“ и Гернер с женой. „Ну нет, шалишь! Налево кругом, нечего здесь торчать, может быть когда-нибудь в другой раз, а теперь — пошли куда-нибудь в другое место!“

И вот Франц чуть не бегом на Алекс пустился. В кармане 1 марка 55 пфеннигов. Хлебнул он одного только чистого воздуха и побежал. Через силу заставил себя как следует пообедать в кухмистерской: заказал телячье рагу с картофелем, впервые за несколько недель плотно поел. После еды жажда стала как будто меньше. Оставалось еще семьдесят пять пфеннигов. Франц задумчиво поиграл монеткой. Не пойти ли к Лине? Да ну ее, что она мне? Язык обложило, во рту кисловатый вкус, в горле пересохло, словно огнем жжет. Сельтерской, что ли, выпить?

Стал пить. Жадно глотал прохладную воду. Пузырьки газа приятно щекотали язык. И тут вдруг понял, куда его тянет. К Минне! Как он ей тогда телятину прислал. А от передников она не отказалась. К Минне, куда же еще!

Сказано — сделано! Встал Франц, пошел прихорашиваться к зеркалу. Поглядел на себя неодобрительно. „Хорош! — бледный, в угрях весь, щеки обвисли. Ну и морда! Какие-то полосы красные на лбу — это еще откуда, наверно от шапки! А нос? Чисто слива — красный, вспухший. Впрочем, это не от водки, а просто мороз сегодня сильный. Ну чего глаза пялишь — тусклые, тупые, как у коровы? И что это у меня, скажи, глаза какие телячьи — выпучил их, будто закрыть не могу! Словно сахарным сиропом меня облили. Ну ничего, для Минны сойдет. Так, теперь волосы пригладим. Порядок! И — к ней. Авось даст пару пфеннигов до четверга, а дальше видно будет“.

Пулей вылетел из обжорки. Ну и мороз! А людей-то, людей! Сколько народищу на Алексе, и все бегут куда-то. Подумаешь, какие занятые… Припустил и наш Франц, чуть не бежит, а сам на ходу по сторонам поглядывает. Бывает, лошадь поскользнется на мокром асфальте, поднимут ее пинками в брюхо, и она с отчаяния пускается во весь опор и скачет как бешеная. Так вот и Франц. Что ж, мускулы у него дай боже, мужчина он крепкий, недаром когда-то в спортивном клубе состоял. Топает по Александерштрассе и подмечает, что и у него шаг другой стал — твердый, четкий, как у гвардейца на параде. Стало быть, и мы не хуже других, с ног не валимся.

Сводка погоды на сегодня: переменная облачность с прояснениями. В ближайшие сутки холода удержатся, но в дальнейшем ожидается повышение температуры. Солнышко робко выглядывает из-за туч. Скоро потеплеет.

Сядьте за руль нашего нового шестицилиндрового „оппеля“, — он не обманет ваши ожидания. Ты знаешь край, где апельсины зреют… туда, туда…

И вот Франц уже в доме, где живет Минна. Стоит перед знакомой дверью, глядит на звонок, потом широким жестом сорвал с головы шляпу, позвонил, ждет пока откроют. Кто откроет? Она, кому же еще! Поклонимся ей, шаркнем ножкой — все чин чинарем. Если у барышни есть кавалер… Она и откроет, кому же еще, тюли-тюли! Защекочу! И вдруг — на тебе! Мужчина! Ее муж! Ну да, это же Карл! Господин слесарь! Ну, не беда. Ишь какую кислую морду состроил!

— Это ты? Чего тебе нужно?

— Ты бы впустил меня, Карл, я ведь не кусаюсь! И — в дверь. Вот и мы! Везет, скажи, как утопленнику.

— Слушай-ка, уважаемый, хоть ты и слесарь высшего разряда, а я чернорабочий, ты все же фасон не дави. Можешь ответить, когда с тобой здороваются.

— А я что, звал тебя? Я и на порог тебя не впускал — сам вломился!

— Ладно, ладно! Жена-то твоя дома? Хочу поглядеть на нее, поздороваться.

— Нет ее сейчас дома. А для тебя никогда не будет. Для тебя у нас никого дома нет!

— Вот как?

— Да! Нет и не будет!

— Ты же вот дома, Карл!

— Нет, меня тоже нет. Я только поднялся за свитером и сейчас же назад в мастерскую.

— Что ж, от клиентов отбою нет?.

— Не жалуюсь!

— Выгоняешь, значит?

— Да я тебя и не впускал вовсе. Что ты здесь потерял, а? Постыдился бы на глаза показываться позорить меня только, тебя же здесь весь дом знает.

— Пускай их лаются, Карл. Плевали мы на всех. Я же в их дела нос не сую! Знаешь, нечего бояться, что люди скажут. Видали мы их! Вот намедни лягавые забрали такого, плотник первой руки, еще у нас был управляющим домом. Представляешь? С женой. Забрали. Крали они, понимаешь, как сороки. А я что украл? А?

— Послушай, некогда, мне пора идти. Проваливай! Нужное дело — с тобой разговаривать. А Минне и на глаза не попадайся, прогонит она тебя поганой метлой!

„Скажите, пожалуйста, много ты понимаешь! Наставил я тебе рога, а ты еще рассуждаешь! Животики надорвешь. Если у барышни есть кавалер, она его любит на свой манер…“

Карл подошел к Францу вплотную.

— Ну, чего ждешь? Мы тебе не родня, Франц, запомни! Раз уж тебя выпустили из каталажки, живи как знаешь, а на меня не рассчитывай!

— Я, кажется, у тебя денег не просил.

— Просить не просил, а Минна не забыла Иду, сестра ведь ей, и никогда мы тебе этого не забудем! Ты для нас — пустое место, понял?

— Да. А Иду я не убивал. Я себя не помнил — вот рука и сорвалась. Это с каждым может случиться.

— Ида умерла, а ты ступай своей дорогой. Мы люди честные.

„Пес ты, пес, да еще рогатый, гадина ядовитая. Возьму вот и скажу, как было дело с Минной, куда ты годишься — я же твою жену, коли захочу, у тебя из постели возьму“.

— Я свои четыре года минута в минуту отсидел. Суд присудил, а тебе мало?

— Что мне твой суд? Проваливай раз и навсегда. Забудь сюда дорогу! Раз навсегда!

„Что это с ним, с господином слесарем, того и гляди в драку полезет?“