Цирк Умберто - Эдуард Басс

Это и послужило главной причиной, побудившей Петера Бервица включить в свою программу лилипутов. Впрочем, едва они приехали, как он стал раскаиваться в своей затее.

— Ну какие это цирковые артисты! — сокрушался он за семейным обедом. — Всем они недовольны, на все жалуются — будто мне только и дела, что проверять, получил ли писклявый господин Миттельгофер ковер для своего номера и не высока ли кровать для его дражайшей половины. Черт меня дернул пригласить их.

— Все это серьезнее, чем ты думаешь, — отозвалась Агнесса. — Ты ведь знал, что лилипуты нам не подходят. О каком стиле может идти речь, если наряду с прекрасными созданиями и настоящими мастерами на манеж выпускают двух обиженных богом человечков.

— Это я сразу понял, как только увидел их.

— Еще бы! Они что мушиные следы на картине. Мы заинтересованы в красивых, сильных, молодых, а ты вдруг ангажируешь две карикатуры на людей, двух бедняг с фигурами неуклюжих детей, брюзгливых как злобные старцы. И ты бы не сделал этого, если бы руководствовался собственным вкусом. Но тебе не дают покоя лавры господина Кранца!

— Позволь, у Кранца никаких лилипутов нет.

Нет, так будут! У Кранца будет все, что пахнет деньгами. Скажи, разве Вольшлегер взял бы в свой цирк уродцев?

— Не говори мне о Вольшлегере: Вольшлегер разорился.

— Да, но окруженный почетом и славой. Все его программы — все до единой — были выдержаны в определенном стиле. Когда мы с Анной-Марией ехали тогда к вам в Антверпен, сам граф д'Асансон сказал нам дорогой: «Mes chères, се que vous verrez, c’est un cirque qui a du style»[77]. Запомни: цирк, у которого есть свой стиль. И еще он сказал нам: все, что выдержано в определенном стиле, достойно уважения и восхищения благородного человека. Мир теперь меняется на глазах, нам читают проповеди о прогрессе и революции. Но ни прогресс, ни революция не принесут нам ничего ценного, если их завоевания будут лишены стиля. Человечество без стиля — это скопище, свалка индивидуальностей. Только форма, только стиль создают красоту жизни. Вот что сказал нам граф д'Асансон, а господин камергер был человек незаурядный.

— Еще бы, граф есть граф, персона…

— Не то ты говоришь, Петер. Разумеется, и граф может быть нулем. Человек же искусства становится выдающейся личностью, только оставаясь самим собой, не оглядываясь на других. В случае с лилипутами ты поддался влиянию Кранца, и я все ждала, когда ты сам осознаешь это. Пойми, как только ты начнешь подражать ему — не видать тебе первенства, волей-неволей придется отступить. А я бы хотела, чтобы вы померились силами. Может быть, Кранц окажется более оборотистым коммерсантом, загребет миллионы, а мы пойдем по миру. Что ж… Зато мы делаем свое дело честно и ничем его не запятнаем. Кранц — большой человек, сильный, недооценивать его нельзя. Но пусть он сколько угодно именует свое заведение «институтом», ты все же лучше его знаешь, что такое настоящий цирк.

— Ты полагаешь, Кранц в чем-то ошибается?

— Так же, как и ты. Кто не ошибается! Только делать свои ошибки — это одно, а повторять чужие совсем другое. Ведь двухголового теленка ты бы не выпустил на манеж?! Сказал бы, что это для балагана, а не для цирка Умберто. История с карликами — пустяк, при первой же возможности расторгнешь контракт, и дело с концом. Но умоляю: впредь не плетись за Кранцем.

Петер Бервиц понимал, что Агнесса права, и, желая закончить неприятный разговор, спросил без видимой связи:

— А как твои львята? Я еще не видел их сегодня.

— Живут не тужат. Вашку мог бы уже показывать их — им по месяцу.

— Ах да. Верно, верно, хорошо, что ты мне напомнила. Надо узнать, как там у него дела с ездой. Пожалуй, Вашку мог бы уже заменить карликов.

С этими словами он вытянул левую руку так, что показалась белоснежная манжета.

— И вот еще что, Агнесса: никогда не отдавай в стирку мои манжеты, пока я не спишу с них свои пометки.

Бервиц направился на конюшню и, войдя туда, подозвал Ганса.

— Как Вашку? Учится ездить?

— Господин директор, Вашку нам изменил. К комедиантам переметнулся, прости господи!

— Что?

— К комедиантам, господин директор; я вынужден вам на него пожаловаться. Привязался к этому африканцу, который собственных детей ногами в воздух подкидывает! Вместо того чтобы терпеливо ездить, пошел к нему в учение и позволяет гнуть себя по-всякому.

— О-о! — Бервиц покачал головой. — Вашку взялся за дело серьезнее, чем я думал. Это отец отдал его к Ахмеду?

— Что вы! Тот сам ходит ни жив ни мертв. Я не жалуюсь, боже упаси, но вроде бы его сосватал Керголец. Карел рос не при лошадях, ему все одно — что наездник, что комедиант. А у Вашку, с вашего позволения, есть подход к лошади — это сразу видно; он и любит их и ладит с ними. А как лошади к нему относятся! Шотландцы-то не больно покладисты, но Мери слушается Вашку с первого слова. Этому парнишке на роду написано работать с лошадьми, господин директор, видит бог — на роду написано; и негоже, чтобы конник при комедиантах состоял, это ж позор для всей конюшни, господин директор…

Ганс раскраснелся, раскипятился, чего Бервиц никак от него не ожидал. Он даже усмехнулся в душе тому, как презрительно отзывается конюх об акробатах; цирк всех уравнивал, но среди служителей, как видно, царили иерархия и сословная гордость.

— Ну что ж, — сказал Бервиц, — взгляну, пожалуй, что поделывает Вашку. Если он это всерьез — пусть. Но на Мери он все-таки ездит?

— Ездить-то ездит, — ответил Ганс, — и шагом и мелкой рысью уже получается, но вида пока никакого. Руки болтаются, ноги торчком, держать лошадь в сборе не умеет. Ему бы учиться, а он после этой арабской живодерни влезает на Мери, будто на печку, и сидит что сонная муха. Чудно, как у него совсем не пропала охота к седлу; я так полагаю, что на нем от этой шиндергани[78] живого места нет.

— Главное, что все-таки не потерял охоты. Это в нем нужно поддерживать. Нынче не часто встретишь человека, который бы так серьезно относился к делу.

— Потому-то я и заговорил об этом, господин директор. Мой бывший хозяин, господин Вольшлегер, большой знаток лошадей, говаривал, что настоящего жокея встретишь раз в десять лет. И я сказал себе: Ганс, можно бы, конечно, и промолчать, но господин директор — твой хозяин, так какие же могут быть от него секреты! Ганс, скотина в человеческом образе, сказал я себе, всю жизнь ты ухаживаешь за животными, век ходишь за лошадьми… А наши кони молодцы, господин директор, ведь верно же, молодчаги! И ничего-то после тебя не останется, ну как есть ничего; а тут этот парнишка подвернулся, который сможет когда-нибудь ездить не хуже самого Гуэрры. Вот, думаю, подготовить бы с ним номер!

— Номер с Вашку? — вскинул бровями Бервиц и пытливо посмотрел на распалившегося Ганса.

— Было бы очень даже занятно выпустить после больших номеров с жеребцами и кобылами наших пони, и вывел бы их вместо господина директора мальчуган — в цилиндре, во фраке, с шамберьером в руках — и делал бы все как взрослый. Я бы вышколил пони.

Бервиц внимательно выслушал Ганса и положил ему на плечо руку.

— Помнишь, Ганс, тот красный жилет, в котором я выступал с вороными? Он еще так правился тебе.

— Как не помнить! Всем жилетам жилет! С золотыми пуговицами! Красивее я не видывал! Я иной раз даже на вороных не глядел, все жилетом любовался.

— Ну, так слушай меня внимательно, Ганс. Если ты подготовишь с пони и с Вашку номер и он будет иметь успех, жилет — твой.

— Неужто, господин директор? — Ганс замер от восторга.

— Раз я сказал… Только чтоб номер — первый сорт, тогда — получай!

— Господин директор… Да разрази меня гром… Пусть Сантос лягнет меня, если номер будет не первый сорт!

Бервиц только кивнул головой и оставил взволнованного Ганса наедине с его замыслом. По правде говоря, этот великолепный жилет с медными бляшками вместо пуговиц давно уже покоился в шкафу: с тех пор как Петер начал толстеть, на жилете ложились досадные морщины. Бервиц приберегал его для дядюшки Случая с тем, чтобы при первой возможности «хорошо продать». Теперь такая возможность представилась. Шотландские пони служили до сих пор только фоном; составив же самостоятельный номер, они могли принести гораздо больше пользы.

Через конюшню Бервиц прошел к повозкам со зверями и маренготтам. Вагончики стояли в заранее установленном порядке, так что ему не пришлось долго разыскивать резиденцию хромого Гарвея. Он постучал. Дверь отворилась, наружу высунулось скорбное лицо англичанина.

— Добрый день, Гарвей. Мне нужно экипировать Вашку. Срочно. Что у тебя найдется?

— Вашку… А что бы вы хотели? Есть четыре пажа… Один персидский сокольничий… Арабский можно подыскать… Рыцарского на его рост нет ничего… Римского тоже… Амазонка вам, вероятно, не подойдет… Есть еще марокканский костюм на мальчика…