Неразгаданный монарх - Теодор Мундт

— Ты не погибла, но я погиб, София, — сказал принц. — Пред тобой великая будущность, которая в состоянии примирить со многим. Ты будешь императрицей, будешь повелевать миллионами людей, будешь утирать слезы вдов и сирот. Ты не будешь иметь счастье сама, но сможешь дать его другим. А я? Что такое обещает мне жизнь? Буду я маленьким немецким князьком, который должен вечно заискивать у суверена, если не хочет, чтобы его проглотили. Поссорятся Пруссия с Австрией, до которых нам нет никакого дела, а я отправлюсь проливать кровь свою и своих подданных за чужое дело. А вот если меня кто-нибудь оскорбит, если меня захотят лишить счастья и радости, это другое дело: за меня никто не вступится. Я — маленький человек и должен плясать под чужую дудку…

— Но если будущее все равно так безрадостно, то как же ты мог согласиться без борьбы отречься от меня?

— Если бы я вздумал оказать сопротивление, то все равно обошлись бы и без моего, и без твоего согласия. А согласившись, я хоть выговорил себе право на это свидание!

— Хорошо же, — твердо сказала София, — они заставили тебя отказаться от меня, но я не давала слова и не дам его. Я не откажусь от тебя! Буду бороться до конца!

— Это напрасно, София, ты только истощишь силы, но будешь побеждена. Ты вот сейчас предлагала мне бежать. Неужели же ты думаешь, что король, отличающийся редкой проницательностью, не окружит тебя и меня незаметным надзором?

Принцесса слабо улыбнулась:

— Я теперь думаю не о бегстве, глупенький, потому что ты отказался бежать со мной и пришлось бы похищать уже не тебе меня, а мне тебя!

— Но на что же ты рассчитываешь?

— Я поговорю откровенно с великим князем, укажу ему, что нельзя делать своей женой девушку, от всей души, безумно, пламенно любящую другого. Тогда он, наверное, откажется от меня. Ты ведь будешь в Берлине?

— О нет, София, я сейчас же уеду. Разве я могу найти в себе силы смотреть на все приготовления к чествованию того, кто отнимает у меня все счастье моей жизни?

— Но я очень прошу тебя остаться; мне будет легче, я буду считать себя сильнее и тверже, раз буду знать, что ты совсем близко от меня…

— Нет, София, это выше моих сил. Этого я не могу!

София долго молча смотрела на принца, скрестив руки на груди. Флейта заливалась тихой, постепенно замиравшей и замиравшей трелью…

— Так вот как, — сказала наконец принцесса, — ради политики можно отказаться даже от любви и счастья, но ради любимой нельзя принести самую маленькую жертву?

Леопольд вспыхнул.

— Для меня, София, — сказал он, — эта жертва не так мала, но ради тебя я принесу ее.

— Спасибо тебе, мой родной, любимый! — страстно зашептала София, пламенно обвивая шею принца обеими руками и покрывая его лицо горячими поцелуями. — Спасибо тебе! Поклянись мне, что все время, пока я буду в немецких пределах, ты постараешься оставаться поближе ко мне!

— Клянусь тебе, София!

Флейта сразу смолкла. Часы пробили половину.

— Нам надо расстаться, срок кончен! — сказала София. — Прощай, Леопольд, я тебя никогда не забуду!

Она в последний раз приникла в страстном лобзании к устам возлюбленного и сейчас же скрылась в дверях. Леопольд смотрел ей вслед, чувствуя, что у него вот-вот разорвется сердце от невыносимой муки.

X

21 июля 1776 года в Берлине царило сильное волнение. Повсюду виднелись рабочие, торопливо доканчивавшие уборку фасадов домов гирляндами зелени, коврами и флагами; каждую минуту можно было встретить или тщательно выряженных горожан, или одетых в цеховые парадные мундиры ремесленников, стекавшихся к сборным пунктам, или молодых девушек, наряженных садовницами и пастушками и торопливо бежавших к различным триумфальным аркам, или важных чиновников магистрата, пробиравшихся к специально выстроенной палатке, не говоря уже о прочих государственных чиновниках, военных всех родов оружия и мундиров и массе праздничных зевак.

Было воскресенье, но никому и в голову не шла мысль заглянуть в церковь — до того ли было! Да и сами священники всевозможных исповеданий поспешили отслужить раннюю обедню и направились к Королевским воротам, где в специально выстроенной палатке на короткое время осуществилась любимая идея короля Фридриха И: там мирно беседовали духовные лица всех религий. В палатке был католический епископ с патерами и хором мальчиков, протестантский епископ с суперинтендантами, пасторами и кистерами, православный священник с дьяконом и дьячком и наконец еврейский раввин с кантором и синагогальными служками.

Наибольшее оживление улицам придавал «мальчишек радостный народ». Они собирались большими бандами и приветствовали проходившие корпорации самым неистовым ревом, который должен был изображать восхищение и одобрение.

Вскоре прибыли войска и встали шпалерами по улицам. Мальчишкам это не понравилось, и они быстро придумали нечто иное: вскоре на всех улицах, но которым должен был проехать ожидаемый народом поезд, все фонари, деревья, перила мостов, крыши, карнизы — все, что можно, было густо облеплено мальчишками.

Какой же праздник устраивал Берлин? Этим праздником был ожидаемый въезд русского великого князя, который должен был прибыть в этот день вместе с принцем Генрихом и свитой из Петербурга.

Народа становилось все больше и больше. Вдруг загремели пушечные выстрелы — это значило, что великокняжеский поезд вступил за черту города Берлина!

Пушки гремели, колокола звонили, трубные фанфары надрывались, приветствуя въезд «покорителя всех сердец», как называли Павла бесчисленные надписи. Но сам «покоритель», казалось, мало радовался этой пышной встрече. Его лицо было бледно и утомлено, он с усталым видом откинулся на золотистый шелк придворной коляски, где сидел рядом с принцем Генрихом. Последний все время с чарующей улыбкой раскланивался направо и налево, отвечая на приветственные клики толпы, но Павел Петрович лишь изредка и вяло чуть-чуть кивал головой, причем его иссера-желтое лицо становилось мрачным и словно угрожающим.

Когда президент города Берлина обратился к высокому гостю с торжественной приветственной речью, «покоритель всех сердец» с самым скучающим видом отвернулся от него и принялся считать придворные экипажи. В тот момент, когда Филиппи кончил, Павел обратился к принцу Генриху и сказал:

— Двенадцать экипажей! Боже мой, и все это для перевоза моего тощего тела, для которого достаточно и жеребенка!

— Ваше императорское высочество, наверное, соблаговолите ответить что-нибудь городскому президенту на его приветственную речь? — в замешательстве шепнул ему принц.

— Ах, правда! — громко сказал Павел. — Я вечно забываю эту формальность! Очень хорошо! Великолепно! — сказал он, обращаясь к Филиппи с самым скучающим видом. — Превосходная речь! Очень благодарен за ваше доброе мнение и в особенности за все то хорошее, что вы сказали относительно моей августейшей матушки! Благодарю, благодарю! — и, сказав это, Павел снова со скучающим видом откинулся на спинку.

Экипажи двинулись дальше.

Вдруг Павел Петрович выпрямился и на его лице последовательно отразились энергия, ум и раздражение.

— Милый принц, — сказал он, доверчиво взяв руку Генриха, — я всегда считал вас своим искренним другом, а во время этого совместного путешествия научился еще более ценить и любить вас. Вот поэтому-то я и хочу сказать вам все откровенно. Вы заставили меня ответить президенту на его лестную речь, потому что вам больно было, что меня могут счесть невоспитанным, надменным, ограниченным. Но вы оказываете мне этим самую плачевную услугу. Вы напрасно думаете, что моей доброй матушке так уж приятно будет узнать, что ее сын вел себя истинно по-великокняжески, с бездной такта и находчивости. Наоборот, это может только испугать ее: ведь стоит при ней похвалить меня, как ее величеству немедленно чудится намек на то, что, дескать, трон-то, собственно, принадлежит мне, а не ей и что ей уже пора вернуть мне мою собственность. Каждая похвала по моему адресу чрезмерно увеличивает ее ненависть. Ну а мне и без того так плохо живется, что я вовсе не желаю окончательно портить отношения с матерью. Не удивляйтесь же, если я буду грубоватым, скупым на слова, не всегда вежливым. Это сыновний дар на алтарь любви к матери! Кроме того, признаюсь вам, мне до смерти надоело выслушивать в каждой деревушке, в каждом городе и посаде все одни и те же хвалебные речи по поводу моей матушки и поздравления с счастьем быть сыном такой великой женщины. Попробовал бы кто-нибудь из этих болтунов счастья быть сыном императрицы Екатерины — не то запел бы!

Генрих был глубоко смущен этой резкой, но искренней исповедью.

— Мне кажется, — с наружным спокойствием ответил он, — что ваше высочество ошибаетесь в этом отношении. Ее величество говорили со мною о вас с величайшей любовью, заботливостью и участием. Она прямо заявила мне, что будет счастлива, если вам, ее возлюбленному сыну, удастся стяжать в это путешествие хоть немного симпатии, любви…