Иностранец в Смутное время - Эдуард Лимонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Грузин нашел ему дом его родителей и даже вышел, задрал голову к заснеженному номеру дома. «Здесь», — провозгласил он, получил от матроса три пятерки и уехал.
Матрос остался один. Было тихо. На приличном расстоянии друг от друга размещались в снежном поле бесцветные невысокие дома. Сквозь окна сочился уже во вьюгу желтый электрический свет. Рабочие встали и зевая собираются на свои заводы. Почему его родители поселились опять на рабочей окраине? Недостаток связей и недостаток средств. Квартира здесь стоила дешевле, и ее было легче получить. Он отворил старую, подгнившую от снегов и дождей, дверь и вошел. Темнота. Запах подвала. Вторая дверь. Лестница, голая, без прикрас, как в плохой тюрьме. Придерживая сумку, он стал подниматься по ступеням из бетона. Во всех городах мира сотни раз снилось ему это восхождение, путь блудного сына в квартиру родителей. Площадка последнего этажа… Детские санки… Металлическая лестница на чердак… Три двери… 44 — прямо, ИХ ДВЕРЬ. Он поднял руку к кнопке звонка…
Остановившись, мгновение растянулось на двадцать лет. Вена, Рим, Нью-Йорк, Париж исчезли, затянутые в воронку времени. Перед ним стояла старая женщина со светлыми серыми глазами на темном лице. Горизонтальная складка на переносице. Седовласая, в пальто со светлым мехом у горла. «Мама…» — сказал матрос и, зная, что так полагается, обнял мать. «Сын…» — сказала мать. Ни один из них не заплакал.
Пришел из вьюги отец, — и оказался стариком. В темном пальто с черным воротником, слабый и тонкошеий, в каракулевой шапке, отец, оказывается, выходил встречать сына во вьюгу. «Батя!» — воскликнул сын. Они обнялись. Отец был мягкий на ощупь.
«Как был ты, так и остался чудной, — сказала мать, наблюдая, как он снимает бушлат. — Почему ты одет как матрос из Прибалтики? У тебя что, нет пальто? У отца несколько. Возьми себе какое хочешь».
«Спасибо. Я не люблю пальто. Пальто — это буржуазно».
«Все буржуазно, — заметил отец задумчиво. — Жизнь буржуазна».
Они прошли в б'ольшую из двух комнат. Цвета вишни ковер с узорами прикрывал целиком одну из стен. Небольшой ковер лежал на диван-кровати. Еще один — на полу. Лакированный стол в центре комнаты. Стулья. Кресла. Теле на металлической ноге. Буфет. Десяток живых растений ответвлялись от металлического ствола и стояли на подоконнике. Книжный шкаф со знакомыми корешками плотно забит книгами. Он прошел к шкафу. Знакомые «Граф Монте-Кристо», «Пятнадцатилетний капитан», «Остров Сокровищ», «Старая Крепость», «Словарь иностранных слов»… Это они выбросили его из родного дома и оторвали от родителей, выманили блудного сына, обещая ему авантюры и необыкновенные приключения. В конечном счете это они виноваты.
«Многие книги еще ты покупал», — сказал отец.
«А почему ты так странно острижен, сын? Виски совсем сострижены и череп голый… Так и не повзрослел он у нас, отец!»
«Когда-то ты ругала меня за слишком длинные волосы».
«Ты всегда слишком» — грустно сказала мать.
«Оставь его, мать… А как же ты попал к нам, расскажи?» — стоя в двери, отец пытался снять пальто, но оно, заломившись на плече, не снималось. — «Подожди, я тебе помогу!» — Мать сняла с отца пальто. — «Отец твой, видишь, совсем слабый стал. Одеваю его и раздеваю», — сказала мать. — «После того, как свалился он без сознания в октябре, так и не поправляется, видишь, шея как у колхозного цыпленка. А ведь какой бравый офицер был… Апатия у него, жить ему надоело. Гитару два года в руки не брал…»
«Мать…» — начал отец.
«Что мать? — Мать подошла к сыну. — Помрет он, не дай Бог, что я стану делать одна? У других, нормальных людей дети есть, внуки… а ты у нас неизвестно где. Род наш с тобой закончится. Детей ты не завел… Похоронить нас некому будет…» — Мать заплакала.
«Эй-эй-эй… — воскликнул сын. — Встретились раз за двадцать лет и будем вести кладбищенские разговоры?» «Да, — поддержал его отец. — Что об этом говорить. Все умрем. Другие люди разве бессмертны? Так как же ты попал на Родину, морячок, вечный путешественник?» «По срочному официальному приглашению могущественной ОРГАНИЗАЦИИ, обозначенной в визе как СП, но это не союз писателей».
«Ты что, не знаешь, кто тебя пригласил?»
«Знаю. Соленов».
«А, это он… Дай Бог ему здоровья, — сказала мать. — Хороший человек. И надолго ты к нам?»
«Через неделю должен быть опять в Москве. У меня уже объявлен вечер в Доме Литераторов».
«На неделю всего! — В глазах матери вновь выступили слезы. — Не видел родителей столько лет и приехал на неделю!»
«Мама, хорошо, что вообще удалось приехать. Все так скоро произошло, едва успел купить вам подарки…» Он вышел в прихожую и возвратился с сумкой. Извлек подарки. Матери: кофту, шарф, духи «Шанель номер 5» большой флакон. Отцу: пижаму, черный свитер и бутылку коньяка «Наполеон».
«Зачем тратился, — сказала мать, — ты, я так понимаю, сам не очень хорошо живешь, тебе деньги нужны. Наверно, хорошие духи. О, как красиво упакованы… — Она взяла в руки коробку. — Дорого за духи заплатил?»
«Не скажу. Мое дело». Выяснилось, что его мать никогда не слышала о духах «Шанель».
Мать ушла с подарками в спальню. Сын сел за стол, отец — на диван.
«Мы тут о тебе по телевизору слышали, — сказал отец. — У нас литературная передача есть, в ней главные редакторы больших журналов рассказывают о своей работе, о творческих планах журнала. Редактор краснознаменного журнала выступал и сказал, что они собираются публиковать очень талантливую повесть Индианы. И нам сразу Додик позвонил: «Включите телевизор! Там об Индиане, о вашем сыне говорят!» Ты ведь помнишь Додика? Ты с его детьми дружил… С Мишкой и Ленькой. Бэба умерла… мать писала тебе, да? Так Додик позвонил, спасибо ему, но телевизор у нас был включен, мы и сами эту программу смотрели…»
«Пап, а почему наша семья всегда дружила с евреями?»
«Евреи всех интереснее потому что, и русских и украинцев интереснее, — сказала мать, входя. В новой кофте и в косынке округ шеи. — И нас за евреев всегда принимали. Внешне мы, конечно, не похожи, но я книжки всегда, читала и читаю, как еврейки читают. А отец твой никогда не пил, матом не ругался и вежливый всегда и со всеми… Мы с Бэбой из-за книжек и сошлись. Она была моя лучшая подруга, я все ее секреты знала, и что у нее любовник был, я знала. — Мать торжествующе посмотрела на мужчин. — На похоронах я одна только русская и была, все остальные — евреи. — Мать гордо выпрямилась. — Во французской кофте сойду я за француженку, сын?»
«Вполне», — сказал сын. Отец усмехнулся.
«Кофту я довяжу внизу, — сказала мать, — Чтоб поясницу прикрывала».
Завтракать отправились в кухню. Мать извлекла из буфета армянский коньяк. «Наполеон» был спрятан в глубину буфета. Занял место рядом с бутылкой «Пшеничной». «Твой друг Николай приходил в ноябре с внуком, — пояснила мать, — принес бутылку, но мы пить не стали. Нужно ему позвонить. Я обещала ему обязательно позвонить, если ты приедешь».
«Как он? — спросил сын. — Пьет?»
«Водкой от него всегда попахивает, — сказал отец. — Утверждает, что работает реставратором, но врет, я так думаю. Мы как-то с твоей матерью встретили его случайно в нашем микрорайоне в воскресенье. Нес с несколькими еще мужиками краску в ведрах. В грязной рабочей одежде был. Отвернулся. Сделал вид, что не видит нас. Ну, мы тоже не стали его смущать. Разнорабочим, судя по всему, вкалывает, но стыдится».
«Значит, музыкантом он не стал… — сказал сын задумчиво. — А ведь на саксофоне играть учился, с «лабухами» дружил. Как он выглядит?»
«Ничего, — сказала мать и перевернула яишницу на сковородке. — Коротко стрижется, волосы-то у него, ты помнишь, всегда были редкие. Зато бороду носит. Очки как всегда в крепкой оправе. Коренастый такой, крепкий мужчина».
В маленькой кухне находилось два стола и горел вечным пламенем газ. Отец выпил рюмку коньяка. Сын выпил три. Мать не пила совсем. Сын хотел было отказаться от крепко прожаренной яичницы с салом, но, не желая обидеть родителей, стал есть. После яичницы мать положила ему селедки. В восемь утра! Отец молчаливо жевал, двигая складками кожи на шее и нижней челюсти, мать же, сидя отдельно за столом номер два, безостановочно сообщала информацию.
«…хороший он человек, Колька, самый лучший оказался из твоих друзей. К нам вот стал ездить почти каждую неделю с внуком, с Алешей… Не то что твой Чурилов, этого я не выношу, убила бы… Надо же, в Париже был, тебя видел дважды и к нам ни разу не зашел, о сыне единственном родителям не рассказать, да как же так можно!»
«Мать не любит этого твоего друга в кавычках, да и я, честно говоря, его тоже недолюбливаю, — пояснил отец, оторвавшись от жевания. — Скользкий он какой-то».
«Чтоб старикам о сыне не рассказать!.. — воскликнула мать зло. — А Колька к нам, к старикам, ездит. Последний раз перед октябрьскими был, так четыре часа просидел! А что врет он о своей профессии, то это от стеснения. Тем более, я ему тут рассказ твой читать давала, который в журнале, ему очень понравился… Твоего бывшего одноклассника Витьку Карпенко — ты помнишь его? — зарезали месяц назад. Только вышел из тюрьмы и в первый же вечер на свободе и зарезали. Приятель. Они пошли выпивать к девушке этого приятеля, а Витька опьянел и стал кричать, что знает ее как проститутку. Приятель его и зарезал. Похоронили… Между нами говоря, и поделом ему. Поганый парень был. Сидел бессчетное количество раз, мать его бедная женщина…» «А что сталось с другим Виктором, Головашовым? Ты писала, что он в Средней Азии служил…»
