Солдаты - Михаил Алексеев

А по другую сторону реки, вслед за кровавым диском солнца, насмотревшегося за день разного страха, за гору уползали рыжие немецкие тягачи, волоча за собой разорванные стальные шкуры «тигров» и «пантер». В густой пыли унылой чередой плелись тысячи раненых. Без касок, автоматов и винтовок, они брели угрюмые и злые — те, кто прошлой ночью орали «Хайль Гитлер!», а теперь — только на запад, только на запад…

Сизов отошел от перильца, возле которого простоял без малого двадцать часов подряд, и тяжело опустился на стул.

В ушах генерала стоял сплошной грохот, слышались слова командиров полков, докладывавших обстановку, негромкий голос командарма, отдающего свои распоряжения и неизменно повторяющего одно слово: «Держаться!» Были минуты, когда Сизову хотелось попросить у него подкрепления, но он сжимал зубы и отвечал каждый раз одно и то же: «Продержимся». Сизов не раз убеждался в том, что во время жаркого боя подчиненные командиры склонны преувеличивать опасность сложившейся обстановки, им всегда кажется, что именно на их участке враг сосредоточил свои основные усилия.

Отчетливее других стоял в ушах генерала приглушенный, одинаково ровный и спокойный голос Баталина. После того как тот проявил инициативу, генерал вызывал его реже, волнуясь и думая, однако, о нем не менее, чем о других, но и надеясь на него больше, чем на кого бы то ни было…

Сизов закрыл глаза и сразу же почувствовал, как все рядом с ним пошло стремительным кругом. Потом он увидел себя молодым красноармейцем. Это было в 1918 году под Нарвой. Он лежит за пулеметом. На них движется цепь немцев. Впереди офицер в черной каске с золотым орлом и острым наконечником. Офицер выстрелил. Пуля пробила Сизову плечо. Его подхватил товарищ по роте, бывший матрос, вынес. Какое хорошее лицо у этого матроса…

Разорвавшийся поблизости тяжелый снаряд отпугнул сон. Сизов тряхнул головой, протер глаза.

— Как Баталин? — устало спросил он работника штаба…

— Стоит прочно, товарищ генерал.

— Передайте ему: пусть бережет солдат! — сказал комдив и пошел к лестнице, чтобы впервые за эти трудные сутки спуститься вниз. Встав на ступеньку, генерал добавил: — За ранеными бойцами пусть следят!.. Чтоб ни одного на поле боя не оставляли!.. — и вдруг откинулся назад — голова кружилась от перенапряжения, ноги, которые двадцать часов твердо держали его тело под огнем врага, теперь не подчинялись ему. «Отпустил вожжи», — досадливо подумал он о себе, не находя, однако, ни сил, ни желания взять себя в руки. Адъютант помог ему сойти на землю. Сизов еле переставлял непослушные ноги. Но дойдя до своего блиндажа, он с великим удовольствием присел на примятую траву и прислонился к большому пню.

— Слушай, лейтенант, — тихо приказал он адъютанту. — Узнай о судьбе разведчиков.

— Хорошо, товарищ генерал. Сейчас узнаю!

— Ну, а теперь иди… Как Баталин? — еще раз спросил комдив, взглянув на дерево.

— Держится, товарищ генерал, — крикнули сверху.

Генерал с трудом поднялся, отряхнул с кителя кусочки сухой коры и пошел в свой блиндаж. Там он сразу же упал на койку, закрыл глаза, — вернее, они сами закрылись — и открыть их уже не мог до самого утра, до тех пор, пока не раздался первый немецкий артиллерийский залп. Наскоро позавтракав, бодрый и свежий, Сизов вновь поднялся на наблюдательный пункт и встал на прежнем месте, немного расставив ноги, как командир корабля на своем капитанском мостике.

Вчерашнее начиналось снова.

6

Наутро в медсанбате Фетисову сделали операцию и обессиленного принесли в палатку эвакоотделения. Там уже лежало несколько тяжело раненных в голову бойцов. Забинтованные в белоснежную марлю, они лежали тихие и смиренные. В палату вошла сестра. Она стала читать сводку Совинформбюро:

— «…Два полка немецкой пехоты и тридцать танков атаковали позиции, которые оборонял батальон, где командиром гвардии капитан товарищ Бельгин…»

— Читай, сестрица, читай… Это ж о нашем батальоне сказано!.. — попросил один из бойцов, чуть приподняв голову.

— «…В течение двенадцати часов гвардейцы отражали атаки гитлеровцев. Потеряв пятнадцать танков и свыше пятисот солдат и офицеров, противник был вынужден отступить».

Забинтованная голова приподнялась еще выше. Из-под марли топорщились прокуренные усы. Бледные, бескровные губы вздрагивали.

— Сестричка… а нельзя ли еще раз зачитать то место…

— А где же теперь он… комбат-то наш, товарищ Бельгин? — промолвила забинтованная голова на соседней койке…

— Убит ваш командир, — сказала девушка.

Три белые головы упали на подушки. В палатке стало тихо. Только листья шумели за дверью да где-то далеко гудел бой.

Через некоторое время опять чья-то белая голова поднялась:

— Сестричка… а как же фашисты, не прошли?..

— Не прошли, — ответила сестра. — Захлебнулись!

— И не пройдут! — сказал тот же солдат убежденно. — Я так смотрю. После этих боев немцы уже больше не будут думать о наступлении. Насчет обороны больше…

— О чем же им теперь думать?.. Ошибся Гитлер в своей стратегии. Сорок третий год за сорок первый принял…

— Вот и поплатился!

— Еще не так поплатится!.. — над одеялом поднялся чей-то кулак.

— Перемолотим его тут, а потом сами в наступление двинемся и погоним его до самой границы, — вдруг проговорил солдат, у которого ни глаз, ни рта не было видно — вся голова его была забинтована. Помолчал и не спеша, как давно выношенное, высказал: — В этом теперь и состоит наша стратегия! — очевидно, солдату нравилось не совсем понятное, но веское слово «стратегия».

Фетисов молчал: ему нельзя было говорить, и это для него было тяжелее всего — ведь как ему хотелось высказать и свои мысли по столь волнующему вопросу!.. Он заскрипел зубами и глухо простонал.

Замолчали и остальные. Будто все, что нужно было сказать, уже сказано и итоги подведены.

7

Ночь была беспокойной, тревожной. Небо бороздили бессонные «короли воздуха» — «У-2»; на Харьков, Белгород и дальше плыли невидимые тяжелые бомбардировщики. Землю давил густой, ровный гул их моторов. У Красной поляны шел бой с прорвавшейся группой немцев. Оттуда слышались выстрелы танковых пушек и противотанковых орудий; легкий ветерок добрасывал сюда надрывный кашель немецких пулеметов, который сплетался с отчетливым ответным рокотом «максимов». Звонко ахали тяжелые минометы; стучали бронебойки, заботливо работали бесстрашные и злые «сорокапятки»; смахивая с деревьев листья, сверлили воздух пудовые снаряды тяжелых гаубиц, стоявших на лесных прогалинах. В багровое от пожарищ небо по-прежнему взлетали ракеты. А из леса все тянулись и тянулись, надрывно урча, грузовики, скрипели колесами повозки. Отовсюду неслись негромкие крики шоферов, ездовых, свист бичей, звонкие удары по лошадиным крупам.

После жаркого дневного боя шла обычная утруска поредевшего переднего края — знакомая фронтовому люду картина.

Пинчук с Кузьмичом всю ночь возили снаряды для артполка и возвратились к себе в роту лишь с восходом солнца. Распрягая лошадей, Кузьмич заметил, что одна из них, с обрубленным ухом, его любимица, понуро опустила длинную красивую морду и, против обыкновения, не подняла ее, когда он снимал хомут. Испугавшись, Кузьмич обежал кругом кобылицы и только теперь увидел рану на ее задней ноге. Осколок снаряда разворотил ляжку.

— Маруська, милушка ты моя… Как же это… а? Что же ты молчала, красавица моя одноухая, глупая ты моя?.. — шептал ей в горячие ноздри Кузьмич. Старик нервно кусал левый ус, растерянно разводя руками.

— Якого ж биса ты стоишь? — прикрикнул на него Пинчук, поглаживая свой голый, бритый череп. — Ветеринара зови!..

Дивизионный ветпункт находился недалеко, и через полчаса, сопровождаемый Кузьмичом, оттуда явился старшина-ветфельдшер. Осмотрев раненую лошадь, он тотчас же приступил к делу. Кузьмич стоял рядом и изо всех сил старался разжалобить «доктора», как он льстиво называл ветфельдшера.

— Вы только подумайте, товарищ доктор, — дышал беззубым ртом Кузьмич в фельдшерское ухо, — ведь слово дал я своему председателю колхоза сохранить и в целости доставить обратно же… А тут такое несчастье!.. Человек вы, стало быть, ученый, коль за этакое ремесло взялись… Помогите, век буду в благодарностях…

И «доктор», в звании старшины ветеринарной службы, отвечал точь-в-точь как чеховский Курятин из «Хирургии» несчастному дьячку Вонмигласову:

— Дела эти, старик, нам знакомые. Пустяки это… Мы — мигом!

От обоих усачей попахивало водочкой.

Маруська своим жестким хвостом больно хлестнула по лицу нагнувшегося к ее ноге ветеринара.

— Тпру! Ты, безухая!.. А ты что рот разинул?! — рассердился лекарь.