Дочь генерального секретаря - Сергей Юрьенен

- А высоту?

- Взял. Но мятежники выбили их. И он ушел с красными - к центру туда, на Мадрид. Мы знали, что он навсегда. Отсюда кто уходил, больше не возвращался. Даже из Америки. Он первый вернулся. В твоем лице, я имею в виду...

Напротив гаснет окно, на стене, на узоре решетки и листьях свет луны. Возникает силуэт, и она отворачивается. Несмотря на предосторожности, ставни лязгают.

Тетка вздыхает.

- Amor...* Из-за этого все.

* Любовь (исп.)

- Почему?

- А по-твоему, это не важно?

- Это? По-моему, все.

- А нам запрещали. Даже фильм посмотреть - ну, ты знаешь... Мужчины во Францию ездили - в Перпиньян. И это недавно еще. А когда мы росли - просто ужас. Ребята сходили с ума. Я их помню, друзей-бунтарей. Вокруг проституток кругами ходили, а денег ни у кого. Чтобы за так, не ахти уж какие красавцы. В кулак и на землю? Слишком гордые были. Тем более матери с детства вбивали, что от этого в наших краях дурачки... Выхода не было. Только столбы повалить. Электрические. Вышли однажды за город, и все посрубали. Это первое действие. К счастью, кончилось неудачей. Вернулись - свет всюду горит.

Не в силах вынести напора эмоций при виде ее отца, пара интеллектуалов из Саламанки разрыдалась и, повернув от стекла, схватилась за Инеc:

- Ведь они говорили! - захлебнулась женщина, сжав ей руку под траурной повязкой, - они нам говорили... Сначала тяжелая индустрия, потом легкая, а там... А сейчас, выходит, и тяжелой нет?

Муж ее крепился, но по лицу катились слезы:

- Почему, ну, почему все у них рухнуло?

Нашептывая, что вопрос не по адресу, обоих увели - небедных, чистеньких, такой пастелевый "унисекс" - и как ослепших с горя...

Это был второй ее день на ногах.

Пара с ребенком из индустриальной Овъеды попросила разрешения накрыть его флагом - под предлогом, что молодая мамаша всю ночь обшивала кумач. Им сказали - на кладбище. Там хоть зеленым. Но, дождавшись ночи в своем старом "сеате", они вернулись: "Родственники разрешили". Пожав плечами на эти фантазии, служащий их провел коридором и открыл заднюю дверь. Протиснувшись под венками, они накрыли - в четыре руки. И удалились, повторяя, возможно, вива мы...

Снять назавтра сюрприз уже было нельзя - по понятным причинам.

Так флаг и остался на виду до конца.

Любовник тетки - он молод, низколоб, стыдлив ("Неужели мой последний?") - привозит их к замку и остается с открытыми дверцами в тени.

С крепостных стен кое-где обвисает кустарник - пророс...

В жарком поту они выбираются на площадку.

Аист взлетает.

С башни тиа показывает:

- Видишь, горы? Там он с дудочкой бегал.

Вид в проеме каменных зубцов кружит голову. Черточки кипарисов в долинах, дороги слепят белизной. Поля там лиловые, винные, красные. Гигантские плавные склоны. Поднимаясь и опускаясь, их опоясывают полосы линий, штришков... Это оливки. Деревья. Плантации. За ними лишайники рощ добираются к самым вершинам. За перевалами все повторяется - тоном нежней. А под самым горизонтом проступают на голубом пятна скалистых уступов.

Горы.

Ему не давало покоя, что другой пастух стал поэтом. Конечно, говорил он, как бы оправдыва-ясь, у Эрнандеса были овцы, с ними забот никаких. Собаки делают всю работу, а ты сидишь, наполняешься чувством величия мира. А попробуй со стадом свиней. Эти расслабиться не дают. Индивидуалисты. Каждая - себе на уме. Только и думают, что разбежаться. Нет. Я был предопределен...

- Красиво.

- Ты находишь? Не знаю... Я другого не видела. А за теми горами деревня, откуда твой род. Черепица и белые стены. А пол земляной. Биенвенида. Запомни.

- Так называется?

- Да.

Добро пожаловать? Вряд ли. Чужаков не любили. Скорее - прибывший благополучно. Так говорят, когда разрешаются от бремени.

Филигранность зубцов внутри башни обманчива. Она трогает выбоину и, обжегшись, отдергивает ладонь:

- Tia...

- Что? Говори.

- Ты могла бы оформить бумагу? Чтобы он смог приехать. Приглашение.

- А уже не опасно?

- Нет, говорит Эсперанса. - Не отцу...

Однажды в Париже, на фоне скандала с романом Александра, который вышел в ее переводе, они вдруг увидели его по телевизору. Это было в вечерней программе новостей - про попытку военного путча в кортесах, где в последний раз в жизни, уже в качестве вице-президента, он смотрел в наведенное генералом оружие, а они все это пассивно созерцали по телевизору, и ночью, и на следующий день, и от повторов он все больше становился похожим на льва.

По китайскому гороскопу, впрочем, Тигр. Мятежный характер. Страстный и воодушевленный. Революционеры, политики, государственные деятели. Симон Боливар, Эйзенхауэр, Шарль де Голль, Хо Ши Мин и королева Елизавета П.

С циничной, все подвергающей сомнению и критике, но, по определению, верной Собакой - идеальный союз. Никаких затруднений во взаимопонимании. Возможность успеха и процветания.

Но досталась Свинья...

Жизнь спустя она смотрит в зеркало.

Нос, в котором ему видится нечто индейское. Стрижка, волосы крашены. Оливковый оттенок кожи. После кладбища веки окрашены измождением. Большие глаза, всегда влажные. Смутный ритм отдается в порах лица. Она смотрит уходит внутрь себя, в тот невидимый мягкий порядок, где всего больше жизни, которая, так она чувствует, исчезнет только с ней вместе. Уже не столь бурной, зато утончившейся, томной, тонкой и более требовательной.

Мужчина, он ясен и прост. Взгляда мельком достаточно, чтобы понять. В зеркало он не смотрит и не видит себя, далее бреясь. В поисках себя он заглядывает в женщину и не находит: "Нет, не я..." А женщина смотрит и видит - простого, себе непонятного. Это становится скучно. Несмотря на попытку возместить - дом, деньги и член. Но она все надеется, женщина - это надежда. Что однажды он увидит себя, опознает, вернет, возродит изнутри свою сложность - и станет на равных с ней. В общем, верит в любовь... Но мужчина боится. Именно этого - больше всего. И ему, затвердевшему в упрямой своей замороженности, остается только обрушиваться на живое и мягкое, выбирая короткий, как искра, оргазм. И отваливается с недоумением в стекленею-щих глазах: это все? Все - ради этого? Или терпеть. Ждать, когда, доведенная до отчаяния, женщина откроется перед ним в своей сложности и пригласит на волю мир, который так страшно ему отпускать. Вот почему они так боятся приближения смерти. Они чувствуют - несправедливо. Обман! Невозможно, чтобы конец - ведь еще ничего и не начиналось. Отделываясь от жути, он отстаивает свою неизменность, принципиальную неизменяемость. Он тоскует по юности, он переходит в атаку - жизнь - арена, где сражаются гладиаторы - отвоевывает возмещения больше и больше - вроде трибуны над морем подобных себе. Из страха стать сложным он хотел быть огромным, больше всех - почему бы еще своей собственной партии не Генеральным секретарем?

Так она думает. Или чувствует. Или просто лишь наполняется перед дорогой - изнутри.

Зеркало отражает ворох непрочитанной прессы.

ABC, La Vanguardia, El Independiente, El Sol... Есть еще время, она перелистывает, отбрасывая страницы с Бушем, Горбачевым и Ельциным, задерживается на последнем его объятии с Пасионарией, две сомкнувшиеся седины, задерживается на заголовках вроде: ЖИЗНЬ, ОЗАРЕННАЯ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИЕЙ... ИСТОРИЧЕСКИЙ КОММУНИСТ ВЧЕРА УМЕР В МАДРИДЕ... Выхватывая фразы типа: "...Его убеждения были прочны, неизменны и окончательны".

Она забирает все это с собой.

Паспорт уже настоящий, но и в этот приезд поразило, что никто здесь не сомневается в ее принадлежности, полномочности, испанидаде - только она сама. К счастью, прочий мир ей открыт.

- Todos los del rnundo.*

* Все страны мира (исп.)

Бетонный дворец под окном тонет в сумерках - с юными пиниями и кипарисами.

Такси у порога ждет, сложив флажок.

Аэропорт.

Сердце страны отцов остается сверкать в ночи, а она, оторвавшись и повиснув в воздухе, закрывает глаза, чтобы увидеть, как однажды девочкой в "красном поясе" собрала за спиной у него все носки, от которых он отделывался, забивая под стеллажи, под железную койку, в плетенку для бумаг - куда попало. Выстирав мылом в раковине, она завесила ими в квартире все радиаторы, а он ничего не заметил, окутанный дымом своих "голуазов" над тем, что вымучивал для Mundo obrero, что, если он попадется им в лапы, забьют ему в глотку со всем, что он написал против них. Но он сумел не попасться. Возвращался оттуда - изнутри. Каждый раз. И снова, поворачиваясь от окна, выходящего на изнанку бетонной стены с кипарисом, она видит, и уже не сквозь муть, а так четко, что горло сжимает, видит изрубленного морщинами подростка, совсем мальчика, он снимок совал ей, где обнимались ребята постарше, и среди них был его сотапdante, а теперь, оглянувшись и ее не заметив, выпрямляется перед тем, что остается еще за стеклом и поспешно простроченным флагом, и с трудом, через артрит, приподнимает с рукавом синтетической курточки и застиранной манжетой рубашки внезапно большой узловатый кулак: