Шёл разведчик по войне - Александр Тиранин

Гауптман задержал внимание на спичках.

— Диверсант?

— Зима, холодно. — Микко съежился, обхватил плечи ладошками, простенькой пантомимой изобразил, как холодно, потом показал будто греет руки над маленьким костерком.

— Яволь, — согласился офицер.

Образовалась некоторая пауза. Воспользовавшись ею, Микко постарался оценить обстановку. Пока, похоже, ничего опасного. Лишь бы не вспомнил его офицер да не отправили бы в гестапо. Объяснения, почему сворачивал с дороги, есть, пусть проверят и убедятся. Итак, ситуация складывается такая… А Валерий Борисович всегда учил: как только возникают сложности, постарайся выделить суть, схему сложившейся ситуации и смотреть на неё не изнутри — тут начнут одолевать эмоции, а из вне, как бы снаружи, будто не с тобой это происходит, а с неким другим мальчиком. Тогда оценка будет более объективная. Значит, ситуация такая: идёт сирота от одних родственников к другим, его военные остановили и решили проверить. Что ж, обязанности у них такие…

Ноги вянут, с самого утра на ногах. Посидеть бы, немножко отдохнуть. Но фашист не предлагает, а самому лучше не просить, не показывать слабости. Может истолковать совершенно превратно: виноват, попался, со страху ноги не держат.

В блиндаж возвратился солдат, привёл с собой человека в штатском. По внешности Микко определил — карел. Солдат прошёл и оперся прикладом винтовки о ящик, на котором лежало содержимое сумки. Гауптман предложил штатскому табуретку и задал вопрос.

— Господин офицер спрашивает, кто ты такой и что делал в расположении германских войск?

Микко назвал себя, вкратце изложил свою легенду, опустив переход линии фронта, встречу с солдатами — ремонтниками и жительство своё в Киеромяки, и завершил ответ.

— В расположении войск я не был, шёл по дороге и всё.

— Господин офицер спрашивает, по чьему заданию ты разведывал военный объект германских войск?

— Ничего не разведывал. Никакого военного объекта не знаю. Я сирота, родители без вести пропали. Хожу к родственникам на жительство. То у одних поживу, то у других, кормиться как-то надо.

— Зачем ты сворачивал с дороги и пытался проникнуть на территорию военного объекта?

— Ни куда я не хотел проникать. Зачем мне военный объект? А с дороги сворачивал, потому что живот болел… не на дороге же… это делать…

— Я — я, — понимающе кивнул офицер. — Но ты не вернулся на дорогу сразу, ты шёл вдоль ограды военного объекта. Зачем?

— Белку видел и дятла, вернее их следы. Поймать хотелось…

— Яволь, — опять согласно кивнул гауптман и что — то краткое и резкое сказал солдату с винтовкой.

И ярко озарился блиндаж, и в нос жаром ударило, и в голове зазвенело. А потом тьма и круги серые с золотистыми ободами в этой тьме поплыли. Очнулся Микко на полу, в голове сумятица, по лицу, из разбитого прикладом лба кровь течёт. Солдат с винтовкой в руках тут же стоит, смотрит выжидающе на гауптмана, команду ждёт. Гауптман на них не смотрит, зачем — то кинжалом резиновый кордовый с толстыми стенками шланг вдоль на две части разрезает. Разрезал до середины, и каждую половину ещё надвое вдоль распустил. Положил на стол. Опять что — то пролаял переводчику.

— Господин офицер говорит, что ему всё известно о твоей шпионской деятельности. Ты подлежишь суровому наказанию от германских властей. Но господин офицер дает тебе шанс облегчить свою участь — ты должен сам обо всём чистосердечно рассказать.

— Я ни в чём не виноват. Я сирота, у меня родители без вести погибли… — Оговорился Микко и даже не заметил оговорки.

Гауптман опять бросил короткую команду солдату. Тот отставил винтовку к стене, смахнул мешок и его содержимое на пол, схватил Микко за шею, задрал рубашку на голову и повалил животом на ящик. Другой солдат прижал ноги к полу и спину мальчика ожгла резиновая кордовая плетка о четырёх хвостах. И не успел дух перевести от первого удара, как последовали и второй, и третий и последующие. Их Микко считать уже не мог, боль отнимала силы и мутила рассудок. Хотелось только одного — остановить боль.

— Дяденька, не бейте меня… я ни в чём не виноват… я сирота…

Удары приостановились.

— Господин офицер говорит, тебя будут бить пока ты чистосердечно не признаешься.

— Я ни в чём не виноват…

Избиение продолжилось. Через каждые три удара пунктуальный немец приостанавливал экзекуцию и требовал

— Сознавайся!

— Не виноват я, дяденька! Не надо меня бить!

И избиение продолжалось, а прекратилось только тогда, когда Микко стал захлёбываться и не осталось сил даже на крик от боли.

Гауптман дал ему отдышаться и сам дух перевёл.

— Господину офицеру известно всё. И твои связи с партизанами, и отряд на который ты шпионишь и фамилия командира отряда. Но господин офицер хочет облегчить твою участь. Если сам всё честно расскажешь, то господин офицер готов смягчить заслуженное наказание, и даже вовсе избавить тебя от наказания.

«Партизан… ничего они не знают… Только бы вытерпеть! Только бы не сдаться!»

— Не шпион я, дяденька. И партизан никаких не знаю. У меня дядя полковник…

— Упрямишься?

Гауптман поднялся из — за стола, опять взялся за разрезанный четырёхвостый шланг.

— Не бейте меня дяденька… я не шпион… никаких партизан не знаю…

— Не бить? Ладно, бить пока не стану. Но ты мне без битья всё расскажешь.

Кивнул солдату. Тот опять задрал Микко рубашку на голову и завалил на ящик.

— Дяденька, не бейте меня!

— Не буду бить, не буду, — пообещал гауптман. Поднял с пола аптечный пузырек, высыпал содержимое себе в ладонь, добавил немного воды, размешал и принялся втирать соляную кашицу в исполосованную рубцами побоев спину мальчика.

Света белого Микко не взвидел, и небо с форточку ему показалось. Катался по полу, кричал, то прижимался спиной к полу, то падал на живот и изгибался кошкой, но боль и жжение ни как не мог унять. Рассудок уже мутился, и одна только мысль была отчётливой: «Только не сорваться… только выдержать… только не выдать себя». Потому что жив он до той поры, пока они не узнают о нём правды.

— За что, дяденька? Не партизан я… не шпион… У меня дядя полковник… Эйно Метсяпуро… полком в финской армии командует…

— Ты мне не ври про дядю полковника!

— Не вру я дяденька, правду говорю, не вру… Проверьте… Полковник Эйно Метсяпуро.

— Правду говори! — Плётка ожгла спину и свет померк.

Очнулся Микко и понять не может где он. Темно. Слабый рассеянный свет мутным квадратиком лежит на полу перед его лицом. Шевельнулся и боль резанула по телу. Полежал, подождал пока боль немного поутихнет. Осторожно двигая руками, ойкая и стоная при каждом неловком движении, ощупал деревянный настил, на котором он лежал лицом вниз. Под настилом бетонный пол. Дальше рук не хватило. Подогнул руки, положил голову и опять забылся. Через какое — то неведомое ему время опять пришёл в себя. Квадратик на том же месте, но очертания его более размытые и вроде бы не такой светлый, как был. Разглядел, свет проникает через сколоченный из досок вентиляционный короб. Короб внутри разделён от угла на угол на четыре отсека — так и у деда Эйнора и у Бабаксиньи в погребе сделано: при любом направлении ветра по одному из отсеков свежий воздух задувается в погреб, а из другого, стоялый и нагретый как инжектором, вытягивается наружу. Наверное, это тоже погреб и он в погребе.

Болит, горит всё тело, особенно спина и левый бок. Голова мутная, будто ватой набитая.

Вспомнилось, вроде тошнило его. Да, действительно, так и было. Дорожка. Белый снег возле дорожки. Его зыбит, раскачивает, будто на частых волнах, голова словно чужая и тошнота подкатила. Похоже на сотрясение мозга.

Руки не гнутся и точно колючие мурашки под кожей бегают, видимо, отлежал, надавил головой. Лоб саднит. Во рту горит и губы сохнут. И ощущение, будто между губами и деснами что — то противное и толстое набилось. Провёл языком по деснам и выплюнул собранную гадость. Всё равно во рту жжет. И хочется пить. Так пить хочется, что жажда сильнее боли кажется. Сполз с настила, ощупью добрался до ближайшей стены. Стена холодная, влажная. Прижался к ней ртом, языком и губами собрал отпотевшую влагу где мог достать. Жажды не утолил, но жжение во рту притихло. Уже легче. Лег на правый бок, а спиной легонько прислонился к стене. Прохлада немного утишила боль. Полежал так, стал понемножку успокаиваться, но тут резко засосало в желудке. Голод. Чувство голода всё усиливалось, казалось желудок сейчас себя рассосет и все внутренности переварит. Желудок съеживался, поджимался кверху и больно давил на диафрагму. Не было ни сил ни надежды. Заплакал, обратил голову к небу и не обращаясь конкретно, взмолился.

— Спаси меня. Дай мне силы вытерпеть, не сдаться. И помоги мне выбраться отсюда живым!