Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

– Не забывайте, большое сочинение заимствует у времени монотонность.

– Ну да, время виновато во всём!

– Столько умников, объясните мне, наконец, что такое время, – распахнула глазищи, посмотрела на часы Милка.

– Хочешь историко-идеологическое, строго-марксистское объяснение? – отозвался Шанский, – ну так вот, время – это абстрактная субстанция, превращающая светлое будущее в проклятое прошлое!

– Говорил, что рай – в прошлом.

– О, – это исключительно для чутких, ранимых натур, а для самой передовой идеологии рай никак не может располагаться сзади!

Геннадий Иванович заметил, что искусство изловчилось под сапогом идеологии жить. – Давят, плющат, – нипочём, чуть отпустят – все воспевают глоток свободы. Однако, если совсем отпустить, – предостерегал с грустной усмешкой, – взорвёмся, как глубоководные рыбы, выброшенные на песок. И лопнут дутые репутации! Наверное, до слёз будет весело.

– Не будет! – качнул головою Шанский.

Головчинер не замешкался, попотчевал скучным стишком Кривулина:

Начали давить и не пущатьИ дыханье новое открылось:Наглой власти крепостная благодать,Почва наша, божеская милость…Людям, чей младенческий урокПроходил под мертвенным портретом,……………………………………………………………………………………………………………………

– К веселью мы плохо приспособлены, – дожевал Головчинер, – ещё, к примеру, Белинский не захотел оставаться в Париже, где бурлила свобода, в Петербург рвался, только несвобода его критические поученья могла питать и обещать отклик в задавленном, помрачённом обществе… и если кой-какие писательские репутации, несвободой взращённые, лопнут, весело, думаю, никому не будет.

– Не будет! – повторил Шанский, – лопнут и всё тут, канут без сожалений.

– Интеллектуальный роман отравился собственным ядом; кишел персонажами-змеями, погиб от их укусов, – торжествовал Гоша.

– Роман не пишется, случается! – подмигивал Таточке, подливая красное вино, Шанский и возражал Гоше с серьёзной миной. – Ну-у, не погиб, заслужили забвение недалёкие романисты, которые абсолютизировали интеллект и обманывались ясными целями – на парадоксе выстраивали интригу, искали в познавательной рутине лишь остроумное исключение, но не метафизическое правило, постигаемое в игровой словесной стихии.

– Щеголяли парадоксами, умничали, ни слова не сказав в простоте, всё в нужный момент стреляло, но – мертвым было, мертвым осталось! Парадоксальные игры завели в тупик, зеркалистый кромешный тупик, играли, пока не сыграли в ящик, – Гоша опять упёрся взором в натюрморт с яркими, сочными дарами сада и огорода.

– О, мой турбинный Прометей, хорошо бы светить всегда, везде, да лампочки быстро перегорают, о-о-о, бесконечный семантический тупик – счастливейшее прибежище ищущего сознания.

– Бесконечный? Интеллектуальный роман на себя замкнул жанр – это штука искусственная, как одетый с иголочки манекен; пылинка боится сесть на воротник или шляпу.

– Полижанровость – новый штамп распавшейся формы.

– А расфокусировка героя-автора?

– Беда, рассудок расчленяет с дотошностью паталогоанатома.

– Профессору-биологу, конечно, неведомо, что в трупах копаются, дабы уразуметь, как лечить живых.

– Ты-то, искуство-ед, ради чего копаешься?

– Не догадался? Искусствовед и есть паталогоанатом произведения, пусть и живого, он исследователь авторской высокой болезни – её симптомов, течения и вероятных осложнений для других авторов, ещё беззащитных.

– И авторы, и их вымученные герои, лечи-не-лечи, теперь сугубо функциональные, вроде чапаевских картофелин.

– Хуже: из всякого плохонького человечка, вставленного в текст, как шило из мешка, выпирает идея.

– О-о-о, так посмеивались над мракобесием тотального просветительства! Правда, Хаксли, Жид, Мальро, играя, заигрываясь, обличали бога, буржуазность, политическую систему, всех-всех, кроме себя; жёлчные, зоркие, непогрешимые, они, однако, оставались чересчур серьёзными, чересчур умными, чтобы волновать, заряжать, а впрыскивает тайные силы в текст самоирония, дозированный целебный яд; немецкоязычные романисты в этом поучительно преуспели, к тому же у событий и личностей, образно ими увековеченных, восхитительно-плотный идейный фон, время – осязаемое, хоть руками щупай…

– Чушь! Ирония с самоиронией не оживят труп, сгущение фоновых идей никому не поможет, если искусство окончательно отвернётся от маленького человека.

– Бери шире – ирония лишь регистрирует тепловую смерть художественной вселенной, где отвергнуты предпочтения, ранжир ценностей, где не осталось авторской боли; знай себе перемешивай чужие мысли, образы, стили – идеальная анестезия, муки изжиты. Устремлённая вертикаль подменена безразличной горизонталью.

Шанский не отрицал усталость культуры, совпавшую с пробуксовкой идей прогресса: рванулись в кнопочный рай и застряли в забитых помехами каналах коммуникаций. Но, – увещевал, – ирония не выбрасывала белый флаг под напором бытийных непостижимостей, напротив, знаменовала попытки их одолеть, заодно – какая смелость! – кривящаяся усмешка воплощала сторонний взгляд на Создателя, оплошавшего при сотворении мира, не с того начавшего…

– Бесплодный спор, вы бы определили, что раньше…

– Курица или яйцо? Дилемма не разрешима до тех пор, пока совмещаются полюса познания – вера и рациональное мышление.

Рациональное мышление первой признает курицу как изначальный прототип, образец для массового воспроизводства, в непрерывности коего яйцо выступает технологическим средством. Зато в свете веры – первично именно яйцо как таинство, как тёмный кладезь неведомых вероятностей. Одной из них – тех вероятностей – и вылупилась по божьему произволу курица. Шанский замолк, зажевал язык.

– Глупцы! Ох и глупцы, всё у вас от лукавого! Нет ничего первичного, понимаете? Всё-всё – от биосистем до любезных вам шедевров искусства – замышлено единовременно свыше, в тиши сфер, – разорался Бызов, – на публику играет загадочный господин, заказчик моцартовского реквиема. А интеллект всего-то, как давно поняли, прислужник веры, без её повелений теряется, блуждает в абстракциях. Кому теперь повиноваться, куда идти в дремучем лесу без компаса?

– Толку-то от компаса в магнитную бурю!

– Что же делать?

– Если бы знать!

– Я знаю! В себя надо смотреть, в себя, писать ли роман, картину – значит читать себя.

– Пусто, пусто внутри! Прикажешь зашифровывать пустоту?

– Дудки, пустоты не бывает! – брякнул Бызов, заставив смолкнуть застольный гомон.

– Почему не бывает? – возмущённо изогнул губу Головчинер, изрёк с пафосом евангелиста, – всё пустота, ибо материальны в обыденном смысле лишь элементарные частицы, составляющие ничтожную долю в пустотном объёме атома, лишь бешеные их скорости удерживают оболочки атомов от распада.

– Физики шутят, – объявил номер Шанский.

– Этот дом, город, собранные из кирпичей, железа, асфальта… да и сама земная твердь есть фактически пустота, мир сотворён из пустоты, – делился сумасшедшими теориями Головчинер, – если прибегнуть к нестрогому языку, то всё и повсюду – есть пустота, однако пустота, вакуум – загадочная, тайно творящая субстанция.

– С этим и я, дремучий в физике, соглашусь, но добавлю строго: нет нигде абсолютной пустоты, нет! – сотрясался Бызов.

– Да, – кивал Головчинер, – вакуум с физической точки зрения – кладезь тайн.

– Запись генетического кода умещается в ничтожно-малой дольке молекулы ДНК, почти вся молекула нерационально-пустая, в чём, помня о нетерпимости природы к пустоте, не грех бы и усомниться – расточительность не в правилах Бога; а поскольку научный мир полнится глупыми домыслами на счёт того, где, как свёрнут проект всей биосистемы, я тоже рискнул вылезти с догадкой – не в мнимой ли пустоте из элементов вероятностной генетической программы монтируется организм каждого индивида?

– Это как если бы отрывки-заготовки подгонялись друг к другу, склеивались в оригинальный, со сквозным смыслом текст? – цеплялся за аналогию Шанский.

– Ну-у-у, как объяснить? Распределение клеток в организме регулируют голографические композиции, – занудил Бызов, – развитие эмбриона ведёт некий образ… ну-у, из чего мы, когда говорим, лепим образ? Из слов, умница! Слова – суть стройматериал. Вот и я догадался, что организм человека выстраивают особые слова, переносимые волнами к узлам сборки, склеиваемые по грамматическим правилам, которые задаёт ДНК: рука или голова эмбриона вырастают не где попало, а там, где заготовлен для них волновой каркас. Короче, геном подобен биокомпьютеру, владеющему логическим языком, памятью, программным обеспечением. Кому геном служит? Ну-у-у, допустим, абсолютному разуму, Создателю… главная в том догадка, что подбор признаков, их передачу, компоновку и склейку функционально-содержательных частиц в организм помимо привычного химического процесса ведёт также процесс колебательный, ко всему – звучащий.