Хозяин дракона - Анатолий Дроздов

Гнались за половцами до вечера. Секли непокорных, вязали сдающихся, бросая на месте трупы и пленников – на обратном пути подберем, и скакали дальше. Малыга кричал нам, затем ринулся вдогон и поспел как раз вовремя. Вынеслась ватага на пригорок, а внизу – орда. Стали заворачивать коней, а позади – другая. И по бокам… Заманили. Стали в круг, загородились щитами – а толку? Половцев даже не по десять на каждого из нас, а по все сто. Подскакали ближе, натянули луки. Ударили по щитам, не по нам. Зачем? У каждого кмета – добрый конь, оружие дорогое, это богатая добыча. Но и сам кмет денег стоит: курский князь выкупит. Мертвый не нужен. Пошла потеха. Стрелы у половцев тяжелые, с гранеными наконечниками – броню бить, луки – сильные. После того как деревянная основа щитов стала осыпаться, Малыга выехал вперед, снял с головы шлем и вздел на копье. Мы бросили мечи в ножны. Приехали…

Сидим теперь у Белдюзя. Это не соромно. В дружине Всеволода многие в полоне побывали, некоторые и не по разу. Выкупит князь. Ждать только придется долго. О размере выкупа предстоит срядиться, после чего его собрать. Большие деньги. За Малыгу Белдюзь запросил двадцать гривен – сотник. За меня – пять, потому как десятник, остальные по гривне пойдут. Чин скрывать бесполезно – одежда с оружием выдают, к тому же купцы, через которых идет торг, нас знают – бывали в Курске. Когда нет войны, половцы и русские мирно торгуют – такая вот жизнь. Ближние к Руси половцы и вовсе не нападают, зачем? Торговать выгодней. Даже помощь военную могут оказать, если о добыче срядиться. Грабить с русскими легко и приятно – в очередь встанут. Сами половцы – вояки хреновые.

Плосколицый половец привозит муку – Белдюзь слово держит. На поводу у посыльного запасной конь – это для меня, хан хочет видеть шорника. Зачем? Поблагодарить за седло? Не водится за Белдюзем такое. Однако не поспоришь. Отношу муку ватаге, забираюсь в седло. Шатер Белдюзя неподалеку, но половцы пешком не ходят – с младенчества в седле. Поэтому хан прислал коня. Прокатимся. У шатра стоят нукеры – с десяток. Для чего? Обычно вдвоем маются – заняться-то нечем. Кто покусится на хана средь орды? Насчет меня нукеров предупредили – расступаются. Сгибаю голову и прохожу внутрь.

Белдюзь жрет. Перед ним – серебряное блюдо с дымящейся бараниной, чаша с кумысом. Раб в кожаном ошейнике не успевает в чашу подливать. Раб смугл, но не плосколиц. Из наших или половцев? Скорей второе. Задолжал хану или при набеге на соседнюю орду взяли: половцы между собой тоже воюют. Обритая наголо голова раба блестит от пота – жарко. Белдюзь наполовину обглоданной костью указывает мне место. Сажусь. Хоть бы лепешку предложил, сквалыга, не помню, когда хлеб ел. Дождешься от него!

Белдюзь расправляется с бараниной, рыгает. Чтоб тебя пронесло! Смотрит, щуря глаз. Ну?

– Добрый седло сделал, урус, ай, добрый! – Он крутит головой. Говорит по-русски, хотя я знаю половецкий. В Курске его каждый знает. – Какой награда хочешь?

Странный вопрос. Срядились за муку, ее привезли. Он ухмыляется. Не нравится мне это.

– Молчишь? Хош! Белдюзь сам знает, как наградить. Знаешь как? – Он делает паузу. – Я дарю тебе жизнь!

Он хлопает в ладоши. В шатер вскакивают нукеры. Прежде чем успеваю понять, меня вздергивают на ноги, заворачивают руки за спину и вяжут их сыромятным ремешком. Крепко вяжут – не вырвать.

– Пять гривен за тебя просил, – продолжает Белдюзь. – Думал две взять. Курский князь скуп. Вчера приехал купец из Киева, Святослав-князь за тебя десять гривен дает. Вот! – Хан достает из-за пояса тяжелый кошель. – Только он велел убить тебя, – Белдюзь щерится, обнажая гнилые зубы. – Тихо убить, а прочим сказать: сам умер.

Святослав – сволочь! Выбил приемыша из Галицкой земли, мало показалось. Заботится о внуках, чтоб не было у тех соперников за стол Галицкий. В Курске взять не смог – не сдает Всеволод своих кметов, так и в Поле дотянулся.

– Белдюзь честный! – скалится хан. – Серебро взял, слово сдержит. Киевский князь не услышит о Некрасе. Купец из ромеев в орду приехал, рабов ищет. Шорника спрашивал, две гривны сулил. Есть у меня для него шорник! Добрый! Всем хорошо! – Белдюзь загибает пальцы. – Киевскому князю, ромейскому купцу, Белдюзю и даже тебе, рус! Жить будешь, сбрую шить станешь, кормить будут… Хорошо я придумал?

Он заходится смехом. За голенищем у меня нож – шорнику разрешено иметь, – но руки связаны. Распустить бы тебе брюхо на ремешки, скотина жирная!

Белдюзь делает знак, меня выволакивают. Снаружи подскакивает раб и деловито набивает на шею колодку. Ремень на руках можно распутать, а вот с колодкой не сбежишь. Пропал кмет…

18

Епископ Дионисий был дороден и темен лицом.

«Гречин!» – понял Святослав, подходя. Он склонил голову под благословляющую руку, но целовать ее не стал. В Киеве свой митрополит, токмо к его руке прикладываемся. Чужой епископ – гость нечаянный и чудный, что ему до великого князя? Однако митрополит похлопотал, и Святослав согласился. Издалека Дионисий ехал, из самого Турова…

Дионисий грузно сел на резной табурет. Темнолицый монах в рясе тихо стал за спиной епископа. Святослав нахмурился. Уговор был – с глазу на глаз. Да и глядится монах дико. Смугл, нос крючком, глаза холодные, шрам через всю щеку – от подбородка до виска. Рожа убийцы…

За жизнь Святослав не опасался. Гридни за дверью наверняка обшарили и общупали гостей; иголку в рукаве запрятали бы – и ту бы нашли. С оружием к князю входят только самые близкие. Прочие, пусть даже духовные… Мало русских князей обманом зарезали? Епископ? Монах? Тать любую одежу накинуть может… Вон дверь приоткрыта, гридь в щелку посматривает. Услыхать ничего не услышит, но случись что – кинется коршуном…

– Это мой слуга Артемий, – сказал Дионисий, заметив взгляд великого князя. – Без него всего не сказать.

Епископ говорил с акцентом, но чисто – давно живет в Руси. Святослав нехотя кивнул – пусть остается.

Дионисий начал без предисловий:

– Слух прошел, объявился в землях твоих дружинник Некрас…

Святослав вздрогнул. Откуда знает? Впрочем… Кто-то сболтнул на исповеди, поп доложил митрополиту. Митрополит в Киеве тоже из греков…

– Объявился, – сказал Святослав. – Только не в моих землях. У Ростиславичей.

– Белгород – в Киевском княжестве.

– Верно, – сказал Святослав, закипая, – в Киевском. Разве не ведаешь, владыка, что княжеством правят двое: Великий князь в Киеве и Ростислав в Белгороде? Лучшие мужи Киева, бояре смысленные, такой ряд уложили. Киевский стол-де велик, вдвоем поместитесь. Поместились… Как бы ни был велик двор, а запусти в него вместо одной собаки двух, обязательно перегрызутся. Грыземся… Летось с Ростиславом воевали, зараз сидим в городах своих и зубы точим.

– Не гневайся, князь! – сказал Дионисий. – Мне это ведомо. А молвил я к тому, что от Киева до Белгорода ближе, чем от Турова, а руки у Великого князя длинные. О том всей Руси известно.

«Ловок!» – подумал Святослав.

– Чем насолил Некрас владыке Туровскому?

– Безбожник!

– Дела церковные! – сказал Святослав. – Поганых по лесам – тьма, всех не переловишь.

– Не ведаешь ты, княже… – Дионисий поерзал на табурете, устраиваясь поудобнее. Под напором тучного тела табурет скрипнул.

– Что-то ведаю, – усмехнулся князь. – Служил Некрас у Глеба Туровского, но вышла у него свада с князем из-за смока…

– Богомерзкое чудище! – вскричал Дионисий, вздымая посох.

– Чем смок бога прогневил?

– Не бога, а слугу его! Некрас чудище в реке купал, весь Туров глядеть сбежался. Я тож подъехал: надлежит пастырю доброму знать, чем стадо его занято. Верхами был. Люд расступился, меня к берегу пропуская. Смок, завидев слугу божьего, закричал на него по-диавольски. Кобылка моя спужалась, взбрыкнула, и епископ туровский пал в грязь. На глазах всего Турова!

Святослав еле сдержал усмешку.

– Седмицу после того я лежал, – продолжил Дионисий. – Бог миловал, спас слугу своего: ничего не сломал и нутра не отбил. Восстав с одра, я призвал Некраса и велел ему смока, отродье диавольское, убить.

– Убил?

– Отказался. Сказал, что все живое на земле сотворено Господом. Коли Господь посчитал бы, что смоки от диавола, то их бы и не было. Сказал, что винить надо не смока, а кобылку: кони, бывает, зайца пугаются и седоков сбрасывают, но зайца диавольским отродьем никто не считает.

– Умен.

– Диавольским попущением. Враг рода человеческого, как ведомо, вкладывает в уста слуг своих речи смысленные.

– Что далее?

– Пожаловался я Глебу. Князь поначалу посмеялся над бедой слуги божьего, но все ж кликнул Некраса и велел смока отдать. Животина для людей опасная, князь-де велит ее в хлеву закрыть, чтоб вреда не было.

«Вот оно как! – подумал Святослав. – Горыня другое сказывал. Глеб хоть и жаден, но не глуп».

– Что Некрас?

– Отказал князю! Сказал, что смок его, а над добром дружинника князь не властен. Коли смок вред сделает, то он, Некрас, за то и ответит.