Люблинский штукарь - Исаак Башевис-Зингер

Яша кое-как обулся, но зашнуровывать ботинок не стал. Затем, постучав стопкой о бутылку, позвал кельнера. Детина напротив принялся смеяться, щеря сломанные зубы и при этом как бы намекая, что им с Яшей надо устроить кому-то каверзу. «Как такой живет? — не мог взять в толк Яша. — Он что, настолько пьян? Или спятил? Есть ли у него близкие? Знает ли он какую-нибудь работу? Быть может, с ним уже случилось что-нибудь вроде того, что произошло со мной?..» У детины изо рта текла слюна; а из глаз — от смеха — слезы. «Ведь он чей-то отец, муж, брат, сын…» Черты смеющегося человека отмечала нееврейская дикость. Он как бы пребывал еще в тех первозданных чащах, откуда вышло человечество. «Такие смеясь умирают!» — сказал себе Яша. После долгих призывов явился кельнер. Яша расплатился. Он едва шел. Каждый шаг сопровождался болью.

Несмотря на позднюю пору, на Бугае было полно народу. На порожках, стульях и ящиках сидели женщины. Некоторые сапожники вынесли свои скамеечки и работали при свечках. Даже дети еще не спали. Со стороны Вислы долетали теплые ветерки. Водостоки смердели. Над крышами, словно бы озаренное недалеким пожаром, краснело небо. Яша стал высматривать извозчика, но было ясно, что прождать его можно целую ночь. Останавливаясь через каждые несколько шагов, он пошел по Цельной, перешел на Свентоянскую и вышел на Замковую площадь… У Яши был жар, и его мутило, словно при переполненном желудке. У каждой подворотни, под каждым фонарем стояли уличные женщины. Пошатываясь, бродили пьяные, словно ища где бы упасть. Какая-то полоумная баба с всклокоченными волосами и глазами, полными радостного безумия, сидела в открытых дверях под балконом. В руках она держала корзинку, набитую тряпками. Яша опустил голову — ему отрыгнулось, и все внутри наполнилось от этого какой-то неведомой горечью. «Вот он — мир!» В каждом втором или третьем доме лежал покойник. Множество людей обреталось на улицах, спало на скамейках, на берегах Вислы, валялось среди мусора. Город окружали кладбища, тюрьмы, больницы, сумасшедшие дома. На каждой улочке, в каждом углу таились убийцы, воры, насильники, дегенераты. Всюду было полно полицейских, жандармов и незаметного вида субъектов, смахивавших на тайных агентов.

Проехал извозчик, Яша ему махнул, но возница, поглядев на него, поехал дальше. Появился еще извозчик, но тоже не остановился. «Что эти собаки себе думают? Что они имеют ко мне?» Остановился, сперва поколебавшись, третий. Яша сел.

— В гостиницу.

— В которую?

— Все равно. Просто в гостиницу.

— В «Краковскую»?

— Пусть будет в «Краковскую».

Извозчик стегнул лошаденку, и пролетка покатила через Подвалье к Медовой и Ново-Сенаторской. На Театральной площади было полно народу. В Опере, наверно, давали какое-то гала-представление, потому что на площади теснилось бессчетно экипажей. В кофейнях шипел газовый свет. Мужчины громко разговаривали, дамы смеялись. Никто из них и понятия не имел, что некая Магда повесилась, а некий штукарь из Люблина скрючился от боли. «Они будут болтать и смеяться, пока не станут дерьмом», — сказал себе Яша. Теперь ему казалось странным, что сам он дни и ночи только и думал, как развлечь эту публику. «Чего я добивался? Чтобы эти пляшущие на гробах швырнули немножко аплодисментов? И ради этого я стал вором и убил человека…»

Извозчик остановился у «Краковской». Но тут до Яши дошло, что с гостиницей ничего не получится. У него не было с собой паспорта.

Яша расплатился и сказал подождать. Он попробовал уговорить портье сдать номер, но маленький человечек, стоявший у стенки, увешанной ключами, оказался несговорчивым.

— Нельзя без паспорта. Строго запрещено.

— А если потеряешь документы? Умирать?

Портье пожал плечами:

— У нас такие правила.

«Им неизвестно, что такое разум», — пробормотал кто-то в Яше. Его отец так высказался однажды о русских и польских законах.

Яша вышел, но его извозчика переманили. Он стоял и глядел, как пролетка удаляется. Рядом был парапет, и он сел. Ему пришло в голову, что уже вторую ночь он проводит, шляясь по улицам. «Если все и дальше покатится так стремительно, то завтра в это время я буду, наверно, лежать в могиле». Здесь тоже было полно проституток. Напротив Яши, на другой стороне улицы, стояла одетая в черное женщина с длинными серьгами. Она походила на домовитую особу средних лет, но поглядела на него взглядом потаскухи. Как видно, она была из незарегистрированных, предлагающих любовь во дворах и на лестницах. Она глядела не отрываясь, словно бы хотела его загипнотизировать. В какой-то момент ее взгляд совсем уж умоляюще прильнул к нему. Казалось, она говорила: «Раз мы в схожем положении, почему не пойти вместе?..» В свете газового фонаря Яша различал морщины на ее лице, румяна, которыми она подкрасила скулы, тушь вокруг больших темных глаз. У него больше не было сил терпеть свои муки, и досада не покидала его. «Вот как они действуют, силы, повелевающие человеком, играющие с ним до тех пор, пока не выбросят на свалку. Но почему со мной? Почему с ней? Чем она хуже тех, кто в ложах Оперы наводит друг на друга бинокли и лорнеты? Случайность? Если так, значит, случайность — Бог. Но что оно такое — случайность? Может ли Вселенная тоже быть случайностью? А если все вместе не случайность, может ли какая-то часть быть случайна?»

Он сидел и думал. Итоги собственной жизни представлялись ему все отчетливее. В этом сезоне играть не придется. Магда мертва. Эмилия потеряна. Завтра вся Варшава узнает, что он вор. Уехать? Куда? И что он будет делать в чужой стране, не зная языка? И как долго это продлится? Надвигается старость. Сам он не склонен ей поддаваться, но в нем, между прочим, уже довольно хворей. Где-то подстерегает его болезнь, смерть. Никто в их семье не жил долго: ни отец, ни мать, ни бабушка. Он вдруг вспомнил, что даже не поставил на могиле родителей надгробие. Все откладывал, пока не стало слишком поздно. А может, ему только показалось, что стало поздно. У него фактически не нашлось на это времени. Каждое мгновение своей жизни он потратил или на фокусы, или на женщин. Он, гипнотизер, был загипнотизирован сам. Жил как полоумный. Но могло ли такое быть целью его существования? Послан ли он в мир для того, чтобы разрушать себя и других?..

Яша захотел сказать молитву, но постеснялся. Позволительно ли ему произносить молитву? Могут ли нечистые его губы назвать Имя Божье? Существует ли для него покаяние? Если да, то чего он ждет? Времени, когда будет в агонии? «Господи Боже, спаси меня! — бормотал Яша. — Мне нечем дышать…» Летняя ночь была душной, а ему было не согреться. Яша опустил голову, словно его давило страшное бремя. Он бормотал, не соображая, что именно бормочет: говорит ли молитву или же исповедуется…

Появился извозчик, и Яша его окликнул. Тот остановился. Яша сел в пролетку. Шлюха по ту сторону улицы взглянула с упреком. Ему почудилось, что она неслышно сказала: «Меня тоже бросаешь?..» Извозчик оборотился, но Яша все еще не знал, куда поедет. Он хотел было сказать в больницу, но услыхал собственный голос:

— На Низкую.

— Какой номер?

— Не помню. Покажу. Возле Смочьей.

— Поняли…

Было безумием ехать в эту полуночную пору к рыжей женщине и альфонсу из Буэнос-Айреса. Но выбора не было. У Вольского — жена и дети, и Яша понимал, что явиться к нему в таком состоянии не может. К тому же он ему задолжал. «А если разбудить Эмилию? Это просто не иметь никакого самолюбия… Даже Зевтл мне теперь не обрадуется». Он было подумал поехать на вокзал — возможно, удастся купить билет на Люблин, — но тут же спохватился, что делать этого пока не следует. Надо похоронить Магду. Нельзя бросить покойницу и сбежать. К тому же полиция наверняка уже знает, что он и есть тот вор, который прошлой ночью пытался ограбить Заруского. Лучше, чтобы арестовали здесь, не в Люблине. По крайней мере при этом не будет Эстер. Да и Болек сразу захотел бы с ним поквитаться. Он же несколько лет назад пригрозил, что прикончит Яшу…

Извозчик ехал через Тломацкое, Лешно, а потом по Железной. Затем свернул в Смочью. Яша как бы и не дремал, но был словно оглоушенный. Странно, что стыд явиться сейчас к Зевтл и обнаружить ей и остальным, в каком он, Яша, положении, был куда сильнее горя по поводу Магды или страха потерять ногу. Яша достал из нагрудного кармана гребенку и причесался. Наугад поправил галстук. Он стал размышлять о деньгах. Похороны обойдутся в несколько сотен, а кроме пары рублей, которые у него были с собой, Яша больше ничем не располагал. Можно было бы продать лошадей, но если Яшу разыскивает полиция, его арестуют, едва он появится в квартире на Фрета. Разумней всего было бы самому явиться в полицию. Он бы заимел сразу ночлег, а может быть, даже врача и больницу. «Что ж, это хороший выход! — поддакнул внутренний голос. — Но что для этого сделать? Подойти к городовому? Сказать, чтобы извозчик ехал в участок?» Насколько на тех улицах было полно полиции, настолько тут было не видать ни одного стражника. Улица была пуста, все подворотни заперты, все окна темны. Он хотел было сказать вознице, чтобы тот ехал в ближайший участок, но постеснялся. «Решит, что я ненормальный… И так глядит с подозрением, увидев, что я хромаю…» При всех своих неурядицах Яша не мог не испытывать гордыни или желания избавиться от нее. «Единственный выход — смерть! — сказал он себе. — Довольно с меня. Быть может, уже нынешней ночью…»