Война демонов - Антон Грановский

– А с бельем-то что? – спросила она тревожно.

– Пропади оно пропадом, – ответила мать, не поднимая головы с дырявой подушки, набитой перьями вперемешку с сухим мхом.

Рута пыталась уговорить мать, убедить ее, что надо встать и заняться бельем, но мать была непреклонна.

– Я больше не встану, – сказала она дочери, отвернулась к стенке и не отвечала ни на какие вопросы.

Всю последующую ночь Рута терла белье у реки. Вокруг было темно и страшно, но на груди у Руты болтался оберег, подаренный бабкой, – он должен был защитить и от лесного зверя, и от плохого мужика, и от темной нечисти.

Защитил. Вернулась Рута под утро, уставшая до смерти, но с постиранным бельем. Посидела на лавке, погрызла сухарь с соленым огурцом, запила водой, а потом привела в порядок одежду, повесила на плечи деревянный лоток и отправилась на торжок.

Такая жизнь длилась почти две седмицы. Ночами Рута стирала белье, боясь потерять материны заказы, утром кормила мать и шла торговать на торжок. Вечером возвращалась, кормила мать и ложилась передохнуть. После двух-трех часов тревожного сна она снова подымалась и снова шла с корзиной к реке. И так каждый день.

К исходу второй седмицы Рута озлилась. Перевернула на пол корзину с бельем и крикнула матери:

– Пошто меня мучаешь?

– Я тебя не мучаю, – отозвалась с кровати мать.

– А как же белье?

– А ты его брось.

– Как это? – оторопела Рута.

– Брось, и все.

– А еству на что покупать?

– Не надо нам никакой ествы.

Лицо Руты вытянулось от изумления.

– Как не надо? Нешто можно жить без ествы?

– А зачем нам жить? – тихо спросила мать.

Рута подумала и ответила:

– Чтоб не помереть.

Мать усмехнулась грустно и тихим голосом вопросила:

– А чего плохого в смерти-то?

Тогда Рута поняла, что мать сдурела.

– Мне один богомолец иноземный рассказал, – продолжила блажить мать. – Сказал, что есть на небе Господь Иисус. И что всем, кто в него верит, после смерти хорошо будет. Я в Иисуса поверила и теперь жду, когда он меня к рукам своим приберет.

Рута фыркнула:

– Дура ты, мамка. Зачем иноземному богу на тебя тратиться, когда у тебя свои есть?

– Иисус жалостлив, – возразила мать слабым, умильным голосом. – Он человеческую слезу издалека видит и сам той слезою умывается. Ни одна слезинка мимо него не пройдет – ни большая, ни малая. Так мне богомол сказывал.

Рута снова озлилась.

– И богомол твой дурак! – сердито выкрикнула она. – Сам-то небось окорока жрет да бражкой запивает!

– Странник он, – безразличным голосом возразила мать. – Питается лишь тем, что бог пошлет. Иной день, кроме росной травинки, ничего во рту не держит.

– Тем более дурак, – еще сердитей проговорила Рута. – Ты тоже так хочешь?

– Я тебе все сказала, – тихо проговорила мать. – Добавить боле нечего.

И она вновь отвернулась к стене.

Рута несколько мгновений тупо смотрела на тощую спину матери, затем повернулась и так же тупо уставилась на опрокинутую корзину с бельем.

«А что, если мать права? – думала Рута. – Что, ежели всех, кто в жизни настрадался, Иисус к себе забирает? Зачем же тогда так мучиться, зачем себя изводить? Опустить руки, лечь на кровать и подождать, пока Иисус придет…»

Нет!

Рута тряхнула русоволосой головой. Чепуха это! Коли б так было, на земле давно бы ни единого человечка не осталось. Все бы по кроватям разлеглись да стали бы спокойно смерти дожидаться.

Рута повернулась к матери и сердито сказала:

– Ну и лежи! А я помирать не собираюсь! И тебя, когда помрешь, хоронить не стану! Попрошу соседских мужиков в овраг тебя кинуть!

– Кидай, – равнодушно откликнулась мать. – Мне все едино.

И Рута продолжила тянуть свое ярмо. Правда, решила теперь брать на стирку поменьше белья. Какой от работы прок, коли она убивает?

После разговора с матерью прошло три дня. И вот Рута снова на торжке. Стоит себе с подружками как ни в чем не бывало, семечки лузгает да прохожих зазывает.

И вдруг беседа стихла, и все девки повернули головы в одну сторону. Рута тоже посмотрела. По торжку шли три витязя. Двое пожилые, а один молодой. Все трое – дружинники, но одеты не по-хлынски. И панцири другие, и мечи. Те, что пожилые, оба рослые и крепкие, как дубки. А молодой – тот еще выше. Сам стройный, статный. Белокурые локоны вьются, словно у девки, синие глаза блестят, а на щеках – алый румянец.

– Какой красавчик, – с придыханием проговорила одна из девок-лоточниц.

– Да уж, под такого кобелька любая сучка ляжет, – согласилась с ней другая.

– И я бы легла, – заметила третья. – Только бы позвал.

Девки засмеялись. Рута тоже улыбнулась, продолжая разглядывать белокурого парня.

– А кто они? – спросила она подружек.

– Свеи, – ответила самая знающая. – Из варяжьих земель.

– Из варяжьих?

– Угу. Смотри-ка, пожилые прошли, а этот к нам идет! Ну, девки, готовься! – Она срамным жестом поправила юбку и снова захихикала.

Парень, отстав от своих спутников, шагал к лоточницам. Все ближе и ближе. И вот он остановился перед Рутой. Девки что-то говорили, но Рута их не слушала и не слышала. Она во все глаза таращилась на молодого воина.

А он улыбнулся Руте и сказал:

– Дай мне баранку, красавица!

– Чегось? Ба… баранку?

Девки засмеялись, а Рута, покраснев, сорвала с вязанки самую большую баранку и протянула ее ратнику:

– Бери!

Парень взял баранку и надкусил ее.

– Вкусная, – похвалил он. – А плату за баранку возьмешь или ты их даром прохожим раздаешь?

– Не раздаю. – Рута смутилась. – И плату возьму.

– Сколько?

Рута назвала цену. Парень расплатился, но от Руты и ее лотка не отошел. Стоял, жевал баранку и смотрел на нее своими синими глазами с длиннющими ресницами.

Подружки зашушукались и захихикали, и Рута внезапно рассердилась. Чего ради ей смущаться да стыдиться? Подумаешь, парень. Мало, что ли, их вокруг кобелится?

Подбодрив себя такими мыслями, Рута осмелела и спросила:

– А ты правда свей?

Парень чуть прищурил глаза и ответил спокойно:

– Правда. Меня зовут Гудред. А тебя как?

– Рутою, – ответила Рута и снова смутилась. – Откуда ты так хорошо знаешь наш язык, Гудред?

Парень улыбнулся.

– Я до десяти лет рос в семье ильменских словен. Потом меня разыскал отец и забрал к себе.

– Вот оно что. А кто твой отец?

– Тоже свей. Воин хольмгардского конунга.

– Вот оно что.

Подружки рядом снова зашептались и захихикали. Рута покраснела и опустила глаза, но Гудред, похоже, не обращал на их ужимки никакого внимания.

– Я тоже служил у хольмгардского конунга, – сказал он. – А теперь пришел в ваше королевство наниматься на службу к конунгу Егре. Хочу, чтобы он взял меня в свой хирд.