Подземелье смерти (=Конан и Бог-Паук) - Лайон де Камп

Конан схватил стигийца за руку и выкрутил ее. Вдвоем с Катигерном они одолели книжника: Псамитек замер, с руками, заломленными за спиной, и острием кинжала, который Катигерн приставил к его горлу.

— Вовремя же ты поспел! — удивленно заметил Конан.

— Я увидел, ты идешь за этим псом, — объяснил Катигерн, — хотя сказал мне, что хочешь побыть один. Как тут не заподозрить неладное? Я никогда не доверял этому стигийскому выродку. Потом гляжу, ты идешь за Чагором на холм, бормоча нежности, а Псамитек спешит за тобой по пятам, нашептывая заклинания. Ты был сам на себя не похож, Ниал, вот я и пустился следом. Когда туранец наставил на тебя стрелу, я швырнул в него камнем, чтобы он промахнулся, а сам напал на стигийца. Ты с ним поосторожней: он сильней, чем кажется. Укусил меня, мерзавец.

— А ну-ка, Псамитек, — потребовал Конан, — объясни нам, в чем дело. Если нас удовлетворит твое объяснение, возможно, мы сохраним тебе жизнь.

— Ты слышал, что говорил Чагор, — объявил Псамитек. — Он подслушал, как посол называет тебя «Конан», а мне было известно, сколько Тугрил обещает за голову Конана. Мы сговорились с Чагором, что он сбежит от Парвеза и поможет мне, а награду мы поделим пополам. И если бы ваши дурьи головы были способны уловить смысл…

Ровный голос Псамитека завораживал — и Катигерн, и Конан, слушая, поневоле ослабили хватку. Вдруг Псамитек, верткий, как угорь, выскользнул и вскочил на ноги. Конан прыгнул к нему и ударил с такой силой, что мог бы разрубить хрупкого стигийца пополам. Но клинок со свистом рассек воздух: стигиец исчез, как язычок потухшего пламени.

— Стой, назад! — взревел Конан, размахивая мечом направо и налево, с треском круша тернистые кустарники. В ответ послышался холодный, издевательский смех.

— У тебя свои приемы, варвар, — донесся шепелявый голос, — а у меня свои, как ты еще увидишь. Прощай, неотесанный болван!

Конан метнулся на голос, но клинок вновь распорол пустоту.

— Не трать силы попусту, Ниал, — вмешался Катигерн. — Парень мастерски насылает морок и становится невидим. А почему тебя называли Конан и почему назначают цену за твою голову?

— Мы с тобой оба наемники — так надо ли ворошить прошлое?

— Верно, дружище, забудь мои слова… Давай-ка перетащим тело туранца в деревню. Придется снова писать рапорт жрецам.

— А почему бы не оставить его гиенам?

— Его дух будет тревожить нас.

— И в самом деле, — согласился Конан. Схватив труп за пятку, он потащил его вниз. — А ты неси голову, хотя следовало бы отослать ее Тугрилу. И спасибо, что спас мне жизнь.

С наступлением праздника Всех Богов храм Заца гудел от оживления. Рудабе была полностью поглощена своими обязанностями, и потому Конан с ней больше не встречался. Гостиница Бартейка была переполнена: жрецы со всех концов Заморы съехались в Йезуд, и тем, кто прибыл поздней, приходилось ночевать в лачугах селян либо разбивать шатры в окрестных полях.

Празднество началось три дня спустя после гибели Чагора. Посланцы богатых и более мелких святилищ различных заморийских божеств торжественно шествовали по широким ступеням храма. Бритунийцы Катигерна, в начищенных кольчугах, сияющих на солнце, стояли в два ряда по краям ступеней. И пока жрец, в блистающих драгоценностями балахоне и головном уборе, медленно всходил наверх, они торжественно поднимали свои алебарды, а потом опускали их с громовым стуком. Насколько было известно Конану, жрецы различных культов находились друг с другом в непримиримой вражде и вечно затевали погибельные козни. Но сегодня каждый жрец, лучезарно улыбаясь, милостиво приветствовал сборище жрецов Заца.

Конан смотрел на процессию жрецов, стоя в отдаленном углу предхрамовой площади. Когда последний жрец-посланник вошел в храм и жители Йезуда, а с ними набожные паломники устремились в храм, чтобы почтить богов заморийского пантеона, Конан присоединился к толпе. В притворе ему пришла мысль улизнуть, чтобы вновь попытаться исследовать коридоры, но бритунийцы стояли на страже у каждого выхода. И потому Конан решился вытерпеть весь бесконечно длинный ритуал.

Он занял место подальше от возвышения и отстоял всю трехчасовую церемонию, на протяжении которой жрецы каждого божества по очереди восславляли своих чудесных покровителей и умоляли их даровать всяческие милости. Конан не прислушивался к смыслу речей, но любовался блеском усыпанных драгоценностями жреческих регалий. Если бы ему удалось снять хоть с одного жреца балахон и тюрбан, нашитые на них драгоценные камни обеспечили бы жизнь киммерийца до конца дней, хотя стоили они несравненно меньше, чем любой глаз Заца.

Через два дня, когда праздник Всех Богов подошел к концу, потоки дождя обрушились на Йезуд, хлеща мощеные улицы города. Приезжие жрецы, закутавшись в пышные накидки, чтобы не промокнуть, церемонно распрощались с Феридуном и новым викарием на ступенях храма и отправились в путь — кто в повозках и портшезах, кто верхом на лошади, муле или на верблюде.

Ночью, когда дождь продолжал лить, огромный человек в черном плаще и мокасинах неслышно, как тень, пробрался к храму. Оказавшись у крайнего южного, с восточной стороны, крыла, Конан достал серебряную стрелку Парвеза. Прикоснувшись острием стрелки к замку, киммериец пробормотал:

— Капинин ачилир гениши!

Сквозь шум дождя послышался слабый ржавый скрежет, как если бы кто-то повернул ключ в давно не открывавшейся двери. Конан толкнул ее, но она не поддалась.

Конан в ярости подналег на дверь, надавив на нее своим мощным плечом. Но и это не помогло. Тогда он сделал передышку, чтобы подумать.

Наверное, жрецы, не полагаясь на единственный замок, заперли дверь изнутри на засов, наподобие того засова с внешней стороны западной двери, в которую вошли овцы. Поднимая Ключ Гацрика то повыше, то пониже, Конан повторял: «Капинин ачилир гениши». Наконец он услышал, как лязгнул, откидываясь, засов по ту сторону двери. Конан опять толкнул дверь — и она открылась.

В храме было темно, только на расстоянии в тридцать локтей, где к притвору примыкал главный кольцевой коридор, смутно виднелся четырехугольник света. Конан прислушался: кругом было тихо, как в стигийской гробнице. Все, от Верховного Жреца до рабов, спали — должно быть, утомившись после трех дней праздничных хлопот.

Конан прокрался в глубь притвора, озираясь, нет ли поблизости бритунийских стражников. Осторожно он обогнул угол, но бритунийцев нигде не было видно. Как он и надеялся, стражники, не желая нести тоскливое ночное дежурство в одиночестве, собрались где-то вместе — возможно, в вестибюле, — чтобы поиграть в кости или поболтать, отдыхая от дневных обязанностей.