Как сон - Войцех Кучок

Роберт знает, что на сегодня все, что он уже не может рвать «на себя», потому что с некоторого времени он непохож на себя, можно сказать, долгое время он не в себе (а что такое быть «собой», «в себе», о каком таком «себе» речь — о том ли, в котором жилось легко, просто и приятно, с которым жилось в согласии, или о том, кем он стал со временем, подвившим, апатичным и ностальгирующим по прошлому, даже по бесцветному и мрачному, потому что в прошлом была жизнь, в прошлом было здоровье, а в будущем, причем уже в ближайшем, — только догорание); он и выглядит, и мыслит нездорово, а соблазнение не входит в расчет, он не знает, как надо соблазнять свидетельницу его чахлости; если бы он только попытался заговорить с Розой как искуситель, пародия на самого себя выдала бы его, потому что время незаметно загнало его в предсмертный закоулок, а в таких закоулках нет места для пламенных любовных романов, нет больше времени бросаться в погоню за любовью всей жизни, там слишком тесно, только страх и страдание вырывают для себя куски пространства. Роза присела рядом и всматривается в него с искренним беспокойством, по всему видно, что она не привыкла не то чтобы поднимать, а даже принимать гостей, присутствие незнакомого мужчины ее явно смущает; Роберт знает, что у него осталась только одна карта, с которой он может пойти, — ведь с подвальной, лягушачьей точки зрения он знает все мелочи ее жизни, и если он их ловко поскладывает, то может оказаться, что он знает о ней больше, чем она сама знает о себе; так почему бы не попытаться рассказать ей о ней, по крайней мере несколько минут он будет наслаждаться тем, что его слушает женщина, изящнее всех сложенная из парадоксов, феноменально противоречивая, — он будет говорить ей, откуда он знает ее, и в душе проклинать несвоевременность, потому что несовпадение во времени — это ирония судьбы, подсовывающей его мужественности, увядшей на исходе жизни, такую женственность.

Роза слушает. В том, что ее узнали, нет ничего особенного, в последние годы ее не узнавали только люди, которые долго жили за границей, или люди не от мира сего, чья жизнь проходит в библиотечном уединении, те, кто последовательно практикует интеллектуальное вегетарианство и ничем из явлений обыденной жизни не интересуется, такие питаются исключительно текстами, кичатся отсутствием в их жизни телевизора, демонстрируют презрение к репертуару кинотеатров, пьесы они тоже предпочитают читать, а не смотреть, слушают только любимую радиостанцию, на волне которой звучит исключительно серьезная музыка, серьезная литература и серьезная информация; откуда же, черт побери, у них будет время на несерьезные увлечения, откуда им знать идолов несерьезной поп-культуры, от одних лишь слов «идол» и «поп-культура» их начинает тошнить, от одного лишь сочетания частицы «поп» со словом «культура» им становится дурно (массовой культуры не существует, а есть лишь, дорогие мои, взращиваемая на питательном бульоне жизни культурная масса, культурная пульпа, миазмы, выделяемые массами, не имеющими отношения к высокой культуре, так что попрошу не забивать нам головы вздором; оно конечно, фамилию госпожи Розы мы наверняка когда-то слышали, мы ценим благородство ее профессионального выбора, и, если госпожа Роза когда-нибудь станет озвучивать серьезные тексты, мы даже будем готовы послушать ее, однако пока мы не видим причин, в силу которых нам следовало бы поверить в то, что она для нас личность неизвестная, и это нас, дорогие мои, ничуть не принижает, так же как и в наших глазах не принизит вас тот факт, что вы не знаете цитат: «Wo man Bücher verbrennt, verbrennt man am Ende Menschen»[14], — это сидит у вас в ушах, хоть вы можете и не знать, кто и при каких обстоятельствах сказал это, и что с того? Нет, это было не на Бебель-плац в тридцать третьем, первая догадка не всегда верна, тем не менее мы не считаем, что этот факт умаляет ваше достоинство); итак, в качестве иконы поп-культуры Роза привыкла к утомительной для нее узнаваемости, за многие годы она усовершенствовала искусство мимикрии, надевая даже в пасмурные дни темные очки, кепку и невзрачную одежду, и все равно ей почти никогда не удавалось зайти незамеченной в продуктовый или подойти к газетному киоску; охотники за автографами еще туда-сюда — эти довольствовались росчерком ее руки, хуже всех были те, кто, пользуясь уникальным случаем встречи со звездой на вершине славы, задерживали ее вроде бы только на минуточку, чтобы вроде бы от всего сердца поздравить с удачной последней ролью, а потом вдруг скатывались на тему последних сообщений желтой прессы и пытались прощупать, правда ли то, что пишут о ней, и, даже если она скажет, что не знает, что о ней пишет желтая пресса, и прежде, чем успеет добавить, что ее это вообще не интересует, они чувствовали себя обязанными сообщить ей, как выглядит ее жизнь с точки зрения читателей желтой прессы; Роза в глубине души начинала проклинать свою воспитанность, из-за которой ей никогда не удавалось быстро отваживать от себя любопытствующих, она не умела избавляться даже от самых настырных, не могла выдавить из себя обычное «простите, я очень спешу», потому что в детстве ее научили, что никого нельзя прерывать на полуслове, а тем более старших; судьбе было угодно, чтобы самые назойливые и располагающие самым богатым набором свежевысосанных из пальца сведений о Розе были как раз пожилые дамы, обожающие задерживать ее «на минуточку» и делать обзор прессы в полной уверенности, что тем самым они делают ей большое одолжение, ведь не читает же она дешевые цветные журнальчики, а потому и не может знать, что с ней происходит; о да, пожилые дамы прекрасно разбирались в ее жизни, лучше, чем она сама; Роза провела изрядную часть жизни в этих остановках «на минуточку» во время ее походов в магазин и в выслушивании сплетен о себе. Узнаваемость в сочетании с хорошими манерами привела к тому, что изо дня в день цена, которую приходится платить за славу, росла; как знать, может быть, именно эти милые старушки и вогнали ее сначала в усталость, потом в сонливость и наконец в нарколепсию.

Роза слушает: у этого человека, несомненно, сдвиг по фазе, хотя говорит он толково, не пустословит, рассуждает логично и воспринимает адекватно, а стало быть, перед ней дьявольски интеллигентный псих, впрочем, он не кажется опасным, его приятно слушать, потому что он не пытается делать вид, что знает и понимает больше, чем на самом деле сумел понять (этим он отличается от приведенного Господином Мужем психиатра). В том, что Роберт узнал ее, нет ничего удивительного; если что и поражает ее, то наблюдательный пункт, из которого он подсматривал за ее жизнью, то знание, каким он обогатился, разглядывая все из своего подвального окна; ее приводит в смущение та ловкость, с которой он сшивает клочки ее жизни в целое; это беспокоит ее, но в то же самое время ей трудно устоять перед любопытством. Он хитро расставил силки: если она привыкла смотреть на свои фотографии, сделанные из укрытия, то слушать историю, собственноножно ею выхоженную, — для нее нечто новое, поэтому слушает она внимательно.

— …последняя премьера, должно быть, прошла удачно. Вы возвращались из театра радостным шагом, босиком, со шпильками в руке, а под руку с вами шел тот же самый мужчина, что и всегда. Потом я вас уже никогда не видел. В смысле ваших ног…

— Мы переехали жить сюда… Потом я попала в аварию, заснула за рулем, вот, а теперь у меня… большой перерыв в работе. Я должна прийти в себя.

Роберт прервал рассказ в точно рассчитанный момент, чтобы дать Розе почувствовать, что он еще не все рассказал, что есть еще подробности, которые не ускользнули от его внимания, а дьявол кроется именно в них (абсолютно уверенный, что хорошо спрятался). Тот-же-самый-мужчина-что-и-всегда, то есть Господин Муж, старался, правда, не допускать оплошности и не появляться в публичных местах с любовницей, более того — они решили не выходить в одно и то же время с работы, так что вместе их никогда не видели, но их ноги проделывали один и тот же путь тем же самым спешным и неритмичным способом, Роберт не мог не заметить, что эти ноги как бы симпатизируют друг другу и нетерпеливо спешат друг к другу навстречу; в разработанной Робертом типологии шагов они занимали свое особое место, из них можно было легко подобрать пары, шаги двух любовников — как котильоны, их тайную общность выдает поступь, отмеченная пороком; у Роберта нет ни малейших сомнений: Роза и Господин Муж больше не ходят вместе, Господин Муж теперь вообще не ходит, он скорее прохаживается, причем вроде как один, а в сущности — с другой, но, между нами говоря, очень даже аппетитной парочкой ног. Роберт чувствует, что его шансы соблазнить ее велики; с незапамятных времен известно, что один из самых действенных способов — соблазнение возможностью отомстить: женщине сообщили, что ей изменяют, она жаждет отмщения, и кто окажется поблизости, у того и будет, что называется, стопроцентная возможность овладеть ею, и лишь какой-то невероятный кикс мог бы испортить всю игру, кикс или желание сыграть в благородство, а в данном случае обычное фраерство; жажда дать ответ на оскорбление столь велика, что ответную измену не практикуют только женщины с поистине разбитыми сердцами, самые безнадежные, остаток своих дней проводящие в воспоминаниях о потерянном счастье и в вечерних молитвах. Оставаться «благородным» в таких условиях — сомнительная добродетель: так что давайте договоримся, что Роберт по собственной инициативе не выдаст Розе секрета Господина Мужа, он будет нем как рыба, если только она сама не захочет вытянуть из него информацию; согласитесь, что это честная постановка вопроса; и тогда Роберт прибегает к рискованному финту, представляя дело так, что ему уже пора: