Мать Мария (Скобцова). Святая наших дней - Ксения Кривошеина

Библейское имя героини Руфь означает «подруга», «помощница», «благодетельница»; библейская Руфь согласно тексту (Руфь 1:2) после смерти своего мужа-иудея вместе со свекровью отправляется к нему на родину и присоединяется к народу Израиля. Выйдя замуж за своего родственника по мужу Вооза, она остается как бы заложницей семьи и работает на нее. Героиня Е. Ю. поступает иначе, и тут поэтесса, конечно, олицетворяет себя с новой Руфью, она подводит итог и уходит, для того чтобы начать работу для других (дальних)и начать новое восхождение. К своему Горнему пути она готовится ощупью…

Теперь я вновь бичую тело;Обречена душа; прости.Напрасно стать земной хотела,Мне надо подвиг свой нести.

«Руфь» вышла 10 апреля 1916 года, а 20 апреля книга уже была у Блока, на ее титульном листе рукою поэтессы было написано: «Если бы этот язык мог стать совсем понятным для Вас – я была бы обрадована».

«В это время, – пишет Елизавета Юрьевна, – мрачней и мрачней становилась петербургская ночь». Все уже, и не только Блок, чуяли приближение конца. Летом ответ от него: «Я теперь табельщик 13-й дружины Земско-городского союза. На войне оказалось только скучно. Какой ад напряжения. А Ваша любовь, которая уже не ищет мне новых царств. Александр Блок».

Разговор с поэтом продолжается, и в октябре 1916 года она пишет Блоку: «Начинается моя любимая осенняя тишь, и все, бывшее в году, подсчитывается… <…> Особенно трудно сознание, что каждый только в возможности вестник Божий, а для того чтобы воплотить эту возможность, надо пройти через самый скудный и упорный труд. И кажется мне, что цель – этого достигнуть, ибо наступает сочетание, дающее полную уверенность в вере и полную жизнь. Тогда закон, данный Богом, сливается с законом человеческой жизни».

В своей новой книге Елизавета Юрьевна поместила стихотворение, посвященное Александру Блоку. Она вспоминала позже об одной (фактически последней) его просьбе, относящейся к их весенней (1916 года) встрече: «Я хотел бы знать, что часто, часто, почти каждый день вы проходите внизу под моими окнами. Только знать, что кто-то меня караулит, ограждает. Пройдете, взглянете наверх. Это все». Ее ответом, памятью о нем стало это стихотворение, где есть атмосфера города, близость Финского залива, окна его квартиры на Офицерской:

Смотрю на высокие стекла,А постучаться нельзя;Как ты замерла и поблекла,Земля и земная стезя.

Над западом черные краныИ дока чуть видная пасть;Покрыла незримые страныКрестом вознесенная снасть.

На улицах бегают дети,И город сегодня шумлив,И близок в алеющем светеБалтийского моря залив.

«Руфь» – книга мучительных раздумий и мрачных предчувствий приближающегося конца. Эсхатологические настроения в обществе были усилены затянувшейся войной. Во многих строках ее звучит тема обреченности: «Мы все полны святой тревоги», «Близится звенящий миг», «Настанет час последний», «Близок белый ослепительный срок», «Последние сроки горят», «Надеяться сердце устало», «Близок наших дней исход», «Духом приготовимся к исходу», «Мой дух к мучению готов»… Только вера в «вечный путь», в причастность к чуду еще дает ей силы держаться:

Брат, верь: язык Святого ДухаОгнем прорежет вечный мрак.

Литератор и философ Г. Беневич[61], разбирая смысл сборника «Руфь», пишет: «В отличие от библейской Руфи, которая собирала колосья (на поле Вооза, еще до того, как он взял ее в жены) для себя и своей свекрови (см.: Руфь, 2), лирическая героиня Кузьминой-Караваевой на поле народном собирает урожай для других – для баб, которые в голодную зиму находят несмолотые колосья на пороге. Стихотворение следует толковать в контексте диады “народ и интеллигенция”. Интеллигент-народник (чужой для народа, бывший “язычник”) не просто сливается с народом, входит в него, он, работая в народном поле, приносит народу нечто, работает не для себя, а для него – такова “народническая” программа Кузьминой-Караваевой. Колосья, приносимые интеллигентом народу, “не смолоты”, т. е. это – приносимое – следует еще обработать. Необходимо понять, что же поэтесса собиралась принести народу? Здесь мы снова встречаемся с поэтикой загадки, полем интерпретации, каковым является Библия».

Собирала колосья в подол.Шла по жнивью чужому босая;Пролетала над избами селЖуравлей вереница косая.

И ушла через синий туманДалеко от равнины Вооза;И идет средь неведомых стран,Завернувшись в платок от мороза.

А журавль, уплывая на юг,Никому, никому не расскажет,Как от жатвы оставшийся тукРуфь в снопы золотистые вяжет.

Лишь короткий подымется деньИ уйдет хлебороб на работу,На равнинах чужих деревеньРуфь начнет золотую охоту.

Низко спустит платок на свой лоб,Чтоб не выдали южные косы,Соберет свой разбросанный сноп,Обойдет все холмы и откосы.

А зимою, ступив чрез порог,Бабы часто сквозь утренний холодНа снегу замечали, у ног,Сноп колосьев несмолотых…

Так заканчивается книга “Руфь”, в которой угадывается путь самой поэтессы – собирание колосьев, тяжелая работа не только на ближнего, но и для дальнего… для незнакомого».

В повествовании о Лизе Пиленко, ставшей поэтессой Кузьминой-Караваевой, мы подошли к важной полосе ее жизни – к моменту оформления, по ее же словам, будущего монашества в миру. Встав на путь деятельного милосердия, монахиня Мария, основательница «Православного дела», напишет: «Мы собрались не для теоретического изучения социальных вопросов в духе православия – мы хотим поставить нашу социальную мысль в теснейшую связь с жизнью и работой. Вернее, из работы мы исходим и ищем посильного богословского ее осмысления»[62]. Книга «Руфь» была зерном, брошенным на русской земле, но которое взошло и заколосилось далеко от родины: «Как паломник иду я к восходу солнца. Тайна, влекущая меня с высоты, открылась мне: “Если пшеничное зерно, падши на землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода” («Руфь»).

Да, куда тропа земнаяНе вела б меня теперь, —Я сынам земным родная,Брат мне, – каждый дикий зверь.

В небо чуждое не манитПуть к пылающей звезде:Здесь зерно звездою канетВ каждой взрытой борозде.

И земля, – но не планета,А земной единый мир,В синий плащ небес одета,Будет править долгий пир.

Очень точное определение формирования личности м. Марии дал французский православный богослов и философ Оливье Клеман[63]: «В духовной истории православия судьба матери Марии одновременно становится неким итогом и пророчеством. К. П. Победоносцев, грозный обер-прокурор Святейшего синода, в детстве учил ее (она была его любимицей) любви к ближнему вместо любви к дальнему. Она открыла, что он любил человека, а не человечество. Революционеры учили ее любви к дальнему. Революция показала, что они любили человечество, но не человека. Русское возрождение привило ей вкус к духовному, хотя, являясь революционером, она никогда не была материалистом, но это было духовное малокровие, не имевшее связи с жизнью, лишенное социально-творческой силы. Мать Мария не проповедовала, а любила. Она всегда помнила, что по-настоящему драгоценно только то, что воздает подобающую честь образу Божию в человеке. <…> Ее судьба является пророчеством о тайне Церкви и еврейского народа. В том, что христиане принимают добровольные страдания и смерть за евреев или вместе с ними, она видела приближение того эсхатологического момента, когда Ветхий Израиль откроет наконец подлинный лик Иисуса Христа и признает в Нем своего Мессию, распятого на кресте. Ее размышления об аскезе встречи и “второй евангельской заповеди” стали важнейшим вкладом в христианскую мысль нашего времени».

«Неизбежность заставила меня подняться на высоты. Неизбежность заставила меня оплакивать умершую мою душу человеческую» («Руфь»).

1916 год стал поворотным не только в творчестве, но и в личной жизни Е. Ю. Усталость и депрессия последних лет дают о себе знать. По отдельным фразам из писем к Блоку можно заключить, что она как бы находит интерес в занятиях «приземленных» и пишет ему не только о своей любви, но и сообщает о некоторых деталях этой «земной» жизни: «И виноделие мое сейчас, где я занята с 6 утра до 1 часу ночи, все нарочно» (27 августа); «И жизнь впустую идет; и эти жизненные ценности, – побрякушки какие-то» (14 октября); «… идут какие-то нелепые дела: закладываю имение, покупаю мельницу и кручусь, кручусь без конца. Всего нелепее, что вся эта чепуха называется словом “жить”» (22 ноября).