5-ый пункт, или Коктейль «Россия» - Юрий Безелянский

«Во мне течет мужицкая кровь», — часто повторял Чехов. Но вместе с тем Чехов — это эталон русской интеллигентности. Скромный. Постоянно недовольный собой и тем, что он сделал. Писатель Сергиенко вспоминал, как он хотел отвезти Чехова к Толстому, а Антон Павлович яростно отпирался: «Как же я к нему поеду! Он написал «Анну Каренину», а я к нему, видите ли, с визитом. Как можно!»

Ныне таких Чеховых нет — ни по таланту, ни по человеческим качествам.

Чтобы закончить лаконичное представление Чехова, приведу одну реплику из повести «Скучная история»: «…Я не скажу, чтобы французские книжки были и талантливы, и умны, и благородны. Но они не так скучны, как русские, и в них не редкость найти главный элемент творчества — чувство личной свободы, чего нет у русских авторов… Умышленность, осторожность, себе на уме, но нет ни свободы, ни мужества писать как хочется, а стало быть, нет и творчества…»

От Чехова легко перейти к Бунину. Мой любимый Бунин! И одна из моих любимых книг — «Жизнь Арсеньева». И непременно цитата оттуда:

«Ах, эта вечная русская потребность праздника! Как чувственны мы, как жаждем упоения жизнью, — не просто наслаждения, а именно упоения, — так тянет нас к непрестаннному хмелю, к запою, как скучны нам будни и планомерный труд! Россия в мои годы жила жизнью необыкновенно широкой и деятельной, число людей работающих, здоровых, крепких все возрастало в ней. Однако разве не исконная мечта о молочных реках, о воле без удержу, о празднике была одной из главнейших причин русской революционности? И что такое вообще русский протестант, бунтовщик, революционер, всегда до нелепости отрешенный от действительности и ее презирающий, ни в малейшей мере не хотящий подчиниться рассудку, расчету, деятельности невидной, неспешной, серой? Как! Служить в канцелярии губернатора, вносить в общественное дело какую-то жалкую лепту! Да ни за что, — «карету мне, карету!»».

Иван Алексеевич Бунин — «великий знаток механизма человеческой памяти», как определил Твардовский. В его происхождении тоже были свои «темные аллеи». Род Буниных восходит к какому-то давнему литовцу, перешедшему на ратную службу к именитому русскому князю. Дворянский род Буниных каким-то образом соприкасался и с Василием Жуковским.

Бунин нежно любил Россию, но при этом говорил:

Грустно видеть, как много страданьяИ тоски и нужды на Руси…

И он же в другом стихотворении признавался:

Я не люблю, о Русь, твоей несмелой,Тысячелетней, рабской нищеты…

Повесть «Деревня» (1910) — начало, по словам Бунина, «целого ряда произведений, резко рисующих русскую душу, ее своеобразные сплетения, ее светлые и темные, но почти всегда трагические основы».

«Есть два типа в народе, — писал Бунин. — В одном преобладает Русь, в другом — Чудь, Меря. Но и в том и другом есть страшная переменчивость настроений, обликов, «шаткость», как говорили в старину. Народ сам сказал про себя: «Из нас, как из древа — и дубина, и икона», — в зависимости от обстоятельств, от того, кто древо обрабатывает».

За обработку «древа» взялись большевики, да так основательно и решительно, что та Россия, которую пестовал в своем сердце Бунин, погибла в «волшебно краткий срок».

«…Что мы вообще знаем! Рос я, кроме того, среди крайнего дворянского оскудения, которого опять-таки никогда не понять европейскому человеку, чуждому русской страсти ко всякому самоистреблению. Эта страсть была присуща не одним дворянам. Почему в самом деле влачил нищее существование русский мужик, все-таки владевший на великих просторах своих таким богатством, которое и не снилось европейскому мужику, а свое безделье, дрему, мечтательность и всякую неустроенность оправдывавший только тем, что не хотели отнять для него лишнюю пядь земли от соседа помещика, и без того с каждым годом все скудевшего? Почему алчное купеческое стяжание то и дело прерывалось дикими размахами мотовства с проклятиями этому стяжанию, с горькими пьяными слезами о своем окаянстве и горячечными мечтами по своей собственной воле стать Иовом, бродягой, босяком, юродом? И почему вообще случилось то, что случилось с Россией, погибшей на наших глазах в такой волшебно краткий срок?» — такие вопросы ставил Бунин в «Жизни Арсеньева».

Бунин эмигрировал. Советская власть его долгое время не признавала, потом стала обхаживать на предмет возвращения на родину, но возвращение это так и не состоялось…

К 80-летию Бунина Андре Жид прислал русскому писателю, лауреату Нобелевской премии, письмо: «…Мне казалось почти невероятным видеть из окон вашей виллы в Грассе пейзаж французского юга, а не русскую степь, туман, снег и белые березовые рощи. Ваш внутренний мир брал верх и торжествовал над миром внешним: он-то и становится подлинной реальностью. Вокруг вас я ощущал ту необычайно притягательную силу, которая позволяет братски сближаться человеку с человеком, вопреки границам, общественным различиям и условностям».

Бунин не увидел больше России, а вот Александр Иванович Куприн клюнул на приманку и вернулся. «Я готов был пойти в Москву пешком, по шпалам», — заявил он. Оно и понятно: несладко было Куприну в эмиграции, приходилось вкалывать изо дня в день — «ради насущного хлеба, ради пары штанов, пачки папирос».

Но отвлечемся от судьбы писателя и в русле данной книги коснемся его родовых корней. Отец — безземельный дворянин, письмоводитель в канцелярии мирового посредника, мать — из обедневшего рода татарских князей Куланчаковых. Стало быть, полукровка…

А теперь несколько штрихов к творчеству писателя. Борис Евсеев пишет: «…Там, где есть изображение, а не побулькивание пустеньких идей, — Куприн неподражаем. Даже велик. Велик — как чистый беллетрист-изобразитель, а вовсе не как пророк-мыслитель. Он — Репин прозы. Его славянско-тюркский «хищный глазомер» — не слабей бунинского. А вот слог — доходчивей, теплей, потаенней, стремительней. В этом тайна стремительной доступности — секрет особой любви русского читателя к Куприну…» («Книжное обозрение», 1999, № 26).

Куприн был истинно русским человеком, с пристрастием к вину, склонным к загулам. Ресторан «Вена» в Петербурге — любимейшее пристанище писателя, не случайно про него сочиняли подобные строчки:

Ах, в «Вене» множество закусок и вина,Вторая родина она для Куприна.

И вот после российской славы («Поединок», «Гранатовый браслет», «Суламифь», «Яма» и другие блистательные вещи), после сытости и хмельных пиров — тяжелое эмигрантское похмелье. По воспоминаниям Н. Рощина, Куприна безбожно обкрадывали, перепечатывали, не платя ничего, давали гроши за переводы, писали пошлейшие предисловия к книгам. Куприн нуждался, ходил в рваных башмаках, часто полуголодный…

«Существовать в эмиграции, да еще русской, да еще второго призыва — это то же, что жить поневоле в тесной комнате, где разбили дюжину тухлых яиц… Почему-то прелестный Париж (воистину красота неисчерпаемая!) и все, что в нем происходит, кажется мне не настоящим, а чем-то вроде развертывающегося экрана кинематографа».

И Куприн вернулся…

Мне кажется, читателям будет интересно познакомиться с мыслями Куприна не только о судьбе России, но и о тенденции развития всего цивилизованного общества, о последствих научно-технического прогресса. Обо всем этом размышлял Куприн в статье «Ущерб жизни», опубликованной в парижской газете «Утро» в декабре 1922 года. Вот только отрывок из нее:

«Из жизни почти совсем ушла прелесть новых встреч и знакомств. Нет дорожных спутников. Вагонные пассажиры склонны более ненавидеть друг друга. В общении между людьми совсем вывелся рассказ, потому что пропало умение и желание слушать, его заменил анекдот в четыре строчки и специальная, все более растущая литература: для вагона, после обеда и в кровати. Теперь уже немыслима очаровательная простота Мериме, аббата Прево и пушкинской «Капитанской дочки». Литература должна им приятно щекотать нервы или способствовать пищеварению.

Потребность в газете стала так же настоятельной, как потребность в хлебе, кофе и вине, и трудно сказать — в каком отношении находятся между собой власть, приобретенная прессой, с вредом, который она причиняет. Подобно тому, как пуговичный станок опошлил работу, так газета переполнила весь грамотный мир общими, ходячими, штампованными мыслями и выражениями. Прислушайтесь к разговору двух современных культурных людей. Через какие бы этапы ни проходил диалог, вы всегда, на каждом месте можете предугадать не только то, что скажет один и что ответит другой, но и форму и интонацию их реплик.

Нервы у современного человека постепенно и быстро перерождаются, а с ними перерождаются и характеры, что особенно сказывается в повсеместном исчезновении взаимной вежливости, уступчивости, терпения, снисходительности…»