Глаза погребённых - Мигель Астуриас

И в понедельник он продолжал сохранять хладнокровие, хотя, разумеется, уже предполагал, что к концу дня нагрянет полиция, будет его разыскивать, чтобы арестовать. Желая во что бы то ни стало увидеть Малену и боясь скомпрометировать ее, он пришел пешком, переодевшись в штатское. Эта предосторожность и позволила ему скрыться. Кто знает, как ему удалось исчезнуть, но «во всяком случае, — сказала себе Малена, — моя любовь спасла его…».

— Ты права… — проговорил падре Сантос, думая о чем-то своем, а у Малены упало сердце, ей показалось, что священник прочел ее мысли и эту единственную вертевшуюся в голове краткую фразу: «Моя любовь спасла мою любовь». — Ты права, — повторил священник, — если от нас потребуют сведений, скрывать нам нечего… Да, он был наш друг, как и любой другой…

— Как любой другой — нет!.. Он не любой другой — нет!..

Слезы закипали не на глазах, а где-то в глубине сердца, они подступали к горлу, переполняли, пронизывали все ее существо — и в каждой слезинке бушевала буря, в каждой слезинке — сверлящая боль. Но мало-помалу горе, внезапно обрушившееся на нее, теряло свою остроту, таяло перед необъятностью жизни, и боль сменилась тихой, молчаливой скорбью.

— Не может быть… не может быть… — ломая руки, повторяла без конца Малена. — Падре!.. Падре!.. — Она приникла к груди священника.

— Говори, дочь моя, говори… от меня тебе нечего скрывать… я уже давно заметил твои чувства…

— Ради него, падре, ради него!.. Мне все равно, что со мной будет… Но что, что я могу сделать для него?.. («Моя любовь спасла мою любовь… Что я могу сейчас сделать для него?..»)

— Главное — успокоиться. Прежде всего надобно, дочь моя, взять себя в руки. Успокойся, давай подумаем, что можно сделать, конечно, дело не так просто, если за голову человека назначена такая цена…

— Где-то я читала, что прежде… преследуемые по политическим мотивам находили убежище в церквах, так как церковь неприкосновенна, священна… («Моя любовь спасла мою любовь… он мог бы укрыться в церкви…»)

— Прежде… — У священника дрогнул кадык в ошейнике целлулоидного воротничка. — То было прежде, дочь моя, то было прежде, во времена «варварства», а теперь… теперь уводят и беглеца, и священника, и родных священника, а церковь сносят… Зная это, я и решил сам обыскать церковь, чтобы убедиться, что он не укрылся в церкви и не скомпрометирует меня…

— Какой же вы после этого священник?.. — отшатнулась от него Малена.

— Такой, как все, из крови и плоти, дитя мое…

— В таком случае знайте, что если он будет искать убежища здесь, в шко…

— Не говори… я не должен этого слышать! — Священник в ужасе воздел руки. — Хотя лучше… — он жестом призвал ее к спокойствию, — …что ты это говоришь мне… — И более сдержанным тоном продолжал: — Не давай себе волю — это может вызвать осложнения! Подумай, ведь он где-то скрывается, бедняга… голова, оцененная в пять тысяч долларов… и многое зависит от тебя, не дай бог, если с тобой что-нибудь случится… Подумай, что будет, если он узнает, что тебя арестовали из-за него?.. Он выйдет из своего тайника и сам предаст себя в руки полиции. Подумай об этом…

Малена с благодарностью взглянула на священника и снова подумала: «Моя любовь спасла мою любовь… как я могу потерять его из-за своей неосторожности?..»

— Возможно, — продолжал священник, — что он найдет убежище в одном из посольств…

— Вы правы… — Малена наклонилась, пытаясь справиться с новым приступом рыданий; в холодных руках — мокрый платок, ноги свинцовые, все тело оцепенело.

— Ну, я пойду, скоро четыре, пора идти наставлять паству, — сказал священник. Малена посмотрела на часы («Моя любовь спасла мою любовь… пусть проходит время, им его не поймать, не поймать…»). — Я еще вернусь сюда, но если без меня появится учитель Гирнальда…

— Не хочу, чтобы он приходил!.. — В голосе Малены послышались было резкие нотки, но она тут же сменила тон. — Идите, падресито, скажите ему, что я в постели, что сегодня мы не собираемся, что у меня жар…

— Да, да, пойду. Таков мой удел. А ты не беспокойся, дитя мое. Я передам, что ты больна… хотя, поразмыслив, лучше было бы найти другой предлог, тем более если он знает о заговоре… знает, что наш дорожник числится среди замешанных… Что за словечко, боже мой, что за словечко!.. Замешанных!.. А не лучше ли сказать ему правду?

Малена подняла голову — трудно, очень трудно поднять будто налитую свинцом голову — и с тоской взглянула на падре; бледный как полотно, белокурые: волосы, вздернутый нос, — он так отличался от местных горцев.

— Вот что я предлагаю — это будет правдоподобнее, — продолжал он. — Собери нескольких учениц и, благо погода хорошая, прогуляйтесь-ка к Серро-Вертикаль.

— Кто… я? — Она чуть не отпрянула, прижав руку к груди.

— Да. И Пьедрафьелю скажем правду: пошла погулять.

— Я бы хотела закрыться у себя, никого не видеть… никого… И к Серро-Вертикаль лучше пошла бы одна.

— Нет, дитя мое!.. Сейчас нельзя замыкаться в себе, будет хуже, и хуже всего, если ты пойдешь в горы одна. Вообрази, что вдруг там тебя встретит патруль, один из тех, что посланы на розыски. А запираться у себя — об этом даже и не думай…

— Разве я не могу заболеть?..

— Сейчас — нет… Это может вызвать подозрения… О, господи! — Священник поднял руки (обычно они были прижаты к сутане) и соединил ладони. — Женщины всегда любят все страшно усложнять…

— Видеть людей… говорить с ними… это превыше моих сил…

— Ты должна это сделать ради себя и ради него… В газете — я забыл об этом сказать — сообщается о директрисе одной столичной школы: у нее хранились бомбы, и, когда нагрянула полиция, она сбросила их в колодец… А если ты станешь таиться от людей, представляешь, к чему это может привести?.. Ты ведь понимаешь, что в таких случаях достаточно малейшего подозрения…

— Оставите мне газету?

— Для этого я и принес ее, но только спрячь ненадежнее, чтобы в случае чего уничтожить.

Священник направился к двери, а она едва могла собраться с силами и встать со стула, как будто, начиная с этого момента, каждый ее шаг мог оказаться решающим — или по пути к любимому, если он спасется, или по пути к гибели, если попадет в лапы полиции…

— И поэтому тебе надо строжайше придерживаться определенной линии поведения, — наказывал священник, пока Малена поворачивала ключ в двери. — Ты всегда умела владеть своими чувствами, умела избегать ложных шагов, докажи сейчас, на что ты способна. По ночам, наедине сама с собой, можешь дать волю своим самым сокровенным чувствам. В этих четырех стенах, воздвигнутых тобой во славу просвещения, ночью никто не заглянет тебе в душу — но днем… будь начеку!.. Слышишь? Днем ты должна быть директрисой, твердо держащей в своих руках кормило корабля. Потерпел крушение тот, кого ты любишь больше всего на свете, но ты ведь не покинешь корабль в минуту опасности, не бросишь его на произвол судьбы в морских волнах, а напротив, поплывешь вперед — со своим кораблем, со своей школой, со своей любовью, и прибудешь в тихую гавань…

Он мог бы говорить еще долго, но пора было идти наставлять паству, на сей раз не время было демонстрировать свое красноречие, и единственная слушательница — бедная девушка — не сумела бы оценить его сейчас, да и место не совсем подходящее.

Исчез священник — воцарилась воскресная тишина; печальными выглядели пустые плетеные стулья, вынесенные, как всегда, на веранду, — традиционной встречи нынче не будет. Малена автоматически, точно по воле невидимой пружины, двинулась в свою комнату, спрятала газету в письменный стол, закрыла ящик на ключ, заперла дверь директорской и вышла в столовую.

А вдруг алые камелии — это только мираж, только сон? Вдруг все это ей пригрезилось?..

Сердце готово вырваться из груди. Глаза полны слез. Задыхаясь, она целовала, жадно целовала свои любимые цветы — тем более любимые теперь… ведь это послание человека, приговоренного к смерти, — быть может, его последний привет… если его схватят живым — расстрел, убьют, обязательно убьют, лишь попадется…

Да, но кто принес их сюда?.. Какая неосторожность с его стороны!.. Голова оценена… пять тысяч долларов тому, кто доставит его живым или мертвым… и эти алые камелии могут стать причиной его гибели… Как найти его, как спасти?..

Позвонить служанке? Нельзя терять ни минуты. Только подумала об этом, и вот она уже в помещении для прислуги — спрашивает, каким образом оказались в школе эти цветы.

— Их принес какой-то мальчик-индеец… — ответила служанка.

— Не сказал, кто его послал? — настаивала она.

— Нет…

— Какой он из себя, этот мальчик? — прерывающимся голосом, полным отчаяния, спросила Малена.