В изгнании - Феликс Феликсович Юсупов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все правящие дома Европы были представлены на погребении последней императрицы династии Романовых. После торжественного отпевания и отпущения грехов митрополит Евлогий произнес по-русски бесконечную речь, которая наверняка явилась мучительным испытанием для представителей иностранных государств. Траурное богослужение закончилось, и специальный поезд повез нас в Роскильд, где императрица была похоронена в соборе, в фамильной усыпальнице датских королей.
Ирина хотела побыть какое-то время со своей семьей. Я оставил ее в Копенгагене и отправился в Берлин, чтобы посетить там отделение «Ирфе».
Приехав, я узнал, что Советы организовали публичную распродажу произведений искусства в галерее Лемке. В иллюстрированном каталоге я узнал много вещей из наших коллекций. Я нанял адвоката, господина Вангеманна, и просил его предупредить об этом немецкий суд и добиться для начала запрета продажи этих вещей, чтобы я успел начать процесс против продавцов. Другие русские эмигранты, будучи в подобном же положении, также приехали в Берлин и присоединились ко мне. Я был потрясен, увидав в торговом зале всю мебель, картины и безделушки из петербургского салона матери.
В день открытия торгов полиция ворвалась в зал и конфисковала все предметы, указанные нами, что вызвало некоторую панику как среди организаторов, так и в публике. Мы были убеждены, что нам вернут наше добро. Адвокат Вангеманн тоже. Ведь немецкие законы формально утверждали, что всякая вещь, краденая или захваченная силой и продающаяся в Германии, должна быть возвращена владельцу, какова бы ни была политическая обстановка в стране. Со своей стороны, большевики заявляли, что по декрету от 19 ноября 1922 года советское правительство конфисковало все имущество эмигрантов полномочиями своей власти, и что немецкая юстиция не должна вмешиваться в это дело. Увы, верх одержали большевики.
Я оставил Берлин в очень скверном настроении.
Сразу же по возвращении я поехал в дом «Ирфе» и увидел там Буля. Он протянул мне листок бумаги с объявлением, которое хотел поместить в журнале «Фру-фру»: «Я, нижеподписавшийся, господин Андре Буль, частью русский, частью англичанин, частью датчанин, нежный, чувствительный и смелый, ищу жену.» Ниже стояла подпись: «Андре Буль, на службе у нашего очаровательного князя, Булонь-на-Сене, улица Гутенберга, 27».
Какие бы заботы меня ни угнетали, Буль всегда умел вернуть мне хорошее настроение.
* * *
Новая скорбь потрясла русскую эмиграцию в январе 1929 года – смерть великого князя Николая, нашего бывшего верховного главнокомандующего, покинувшего вместе с нами Россию в 1919 году. Сначала он обосновался в Италии в имении Санта-Маргарита с женой, приходившейся сестрой королеве Елене. Затем отправился во Францию, в Шуаньи, департамент Сены и Марны, где принимал только самых близких людей, совершенно удалившись от света и политической жизни.
Зимой я узнал, что все деньги, вырученные от продаж у Картье, которые я вложил в недвижимость, пропали из-за разразившегося финансового кризиса в Нью-Йорке. Таким образом, матушка осталась без гроша. Послав ей все, что у меня имелось в наличности, я просил ее поспешить с приездом, и сразу же озаботился ее устройством. Я старался, насколько было в моих возможностях, обеспечить ей у нас приятную и удобную жизнь. Ее комната была обставлена в соответствии с ее вкусом и привычками: большая кровать, шезлонг у камина, маленькие переносные столики, кресла, обитые светлым кретоном, английские гравюры и вазы, готовые принять любимые ею цветы. Эта комната, простая и веселая, сообщалась застекленной дверью с террасой, которая летом была окружена цветами; я уже мысленно видел там мать, сидящую в плетеном кресле с книгой или рукоделием.
Когда все было готово принять ее, мы отправились в Кальви. Там со времени нашего последнего приезда произошли большие изменения. Появились новые дома. Таукан Керефов, тоже ставший домовладельцем в Кальви, устроил бар и ресторан в купленном им доме, бывшем епископстве. В этом заведении, вскоре получившем известность благодаря прекрасному местоположению, всегда допоздна толпился народ. Часто по ночам нас будил шум подъезжавших и отъезжавших машин. Большие яхты стояли на якоре в порту, а под солнцем простирался пляж, заполненный обнаженными телами. Кальви, наводненный туристами, больше не напоминал то красивое и тихое место, которое нас так пленило.
В те недели меня охватило неодолимое желание рисовать. До сих пор Ирина очень талантливо рисовала вымышленные лица с огромными, странными глазами, принадлежащие неведомому миру.
Несомненно, под влиянием этих рисунков жены я приступил к своим. Я отдался им с настоящим увлечением, будто чарами прикованный к столу. Но то, что рождалось под моим карандашом, выглядело скорее кошмарными видениями, чем творением мечты. Я, любивший только красоту во всех ее формах, мог создавать лишь монстров! Как будто некая злобная воля, скрытая во мне, искала себе выражения и водила моей рукой. Моя работа происходила в некотором роде помимо меня. Я никогда не знал, что собираюсь сделать, но в результате это всегда оказывались уродливо-бесформенные или гротескные существа, родственные тем, что преследовали воображение некоторых скульпторов и живописцев средних веков.
Я перестал рисовать однажды так же внезапно, как и начал. Последний рисунок, который я сделал, мог бы представлять самого Сатану. Все профессионалы, которым я показывал эти странные работы, удивлялись технике, добиться которой можно было лишь многолетними упражнениями. Я же никогда не держал в руках ни карандаша, ни кисти до этого периода безумия, и с тех пор, как он кончился, я не только утратил к нему вкус и желание, но даже и ради спасения своей жизни не смогу больше этого повторить.
Почти каждое прибывавшее судно привозило к нам друзей, живших у нас по нескольку недель. В конце концов, мы оставили им дом в цитадели, ставший слишком тесным, и переселились на ферму. Наше окружение стало слишком многочисленным, чтобы позволить нам жить спокойно. Каждый день устраивались экскурсии по окрестностям или прогулки по морю. Во время одной из этих последних Калашников чуть не утонул. Мой шурин Никита бросился в воду и благополучно пришел ему на помощь. Но этот день, видимо, был днем всяческих происшествий. Причалив в Кальви, мы поехали обратно на машине. Поскольку сияла луна, я не включил фары, и на повороте, который я плохо разглядел, машина влетела в кювет, густо заросший терновником. Все знают крошечные иглы, столь же бесчисленные, сколь незаметные, которыми вооружены эти растения. Никита был буквально изрешечен ими, как и Панч, бывший с нами. В результате врач, вызванный к первому, должен был позаботиться и о втором.
Телеграмма из Рима, которой мать объявляла о своем скором приезде, положила
