Том 1. Камни под водой - Виктор Конецкий

— Застегнись, простудишься, — пробормотал я. Ничего другого не приходило в голову.

Вот так все это кончилось. Недавно совсем — шестнадцать дней тому назад, в Ленинграде.

Я назвал этот рассказ «Без конца». Назвал его так потому, что верю: память о тех, кто погиб за Родину, конца не имеет.

1957

Последний рейс

1

Наконец сбылись мои давнишние мечты: я стал капитаном. Судно, доверенное мне, было маленьким — средний рыболовный траулер. Его еще называют «логгер.» Четыреста лошадиных сил, тридцать два метра длины, семь миллиметров обшивки и всего шестнадцать человек команды.

Однако порученное нам дело было большим и трудным: провести это маленькое судно на Дальний Восток Северным морским путем.

Экипаж подобрался молодой, почти все комсомольцы. Только два человека старшего поколения: механик и помполит.

Команда тайком зовет механика «барабанщиком революции». Он стар, молчалив и очень запаслив в своем машинном хозяйстве. Помор. С детства в море. Только революция, гражданская война и интервенция в свое время задерживали его на берегу. Тот, кто заставит его разговориться, — не пожалеет об этом.

Но сделать это трудно. Он хмур и любит ворчать только по поводу того, что капитан из-за молодости и неопытности слишком много раз меняет хода при швартовке, а это «куда ни есть» плохо для дизелей, да и немцы, мол (траулер построен в Германии), баллоны сжатого воздуха сделали нерасчетливо — того и гляди, воздуха на смену ходов не хватит…

Механик ворчал, как и многие старики. Но это мало беспокоило меня.

А вот помполит мне не нравился. Его прислали к нам на судно взамен веселого Пети Шумова — моего одногодка — недели за две до выхода из Архангельска в море. Причин этой замены я не знал.

Впервые мы встретились с Всеволодом Ивановичем (так звали нового помполита) на причале в Соломбале. Он сидел на штабеле досок, поставив ноги на маленький черный чемоданчик. Шагах в пяти позади него, на сучке засохшего тополя висела потрепанная флотская шинель.

Я подошел к нему вместе с инспектором из пароходства, представился. Он не вставая подал руку: «Значит, вместе поплывем, мастер?» И улыбнулся какой-то то ли смущенной, то ли виноватой улыбкой. Эта улыбка очень не шла к его лицу — худощавому, с глубокими морщинами на лбу и щеках, к его быстрому и цепкому рукопожатию.

Мне нужно было сказать, что не дело помполиту пользоваться жаргоном и называть капитана по-английски «мастер». Но делать замечание человеку, который в два с половиной раза старше тебя, — неудобно, и я только пожал плечами.

— Идемте на судно, Всеволод Иванович. Я представлю вас экипажу.

— Успеем насидеться на судне. А тут солнышко. — Он зажмурился, подставил лицо солнцу. — Хорошо! Слышишь, как тополя шумят?

Тополя на набережной действительно шумели, но мне было не до них. Считанные дни до выхода в море, множество дел: отчеты, ведомости, накладные, еще не принятый груз…

Ночью во время авральной погрузки я обходил судно. Весь экипаж был занят срочной работой. Помполита же на палубе не оказалось. Я спустился к нему в каюту. Он лежал, и встретил меня своей виноватой улыбкой.

— Я думаю, вам надо быть на палубе, Всеволод Иванович, — сказал я, уже не пытаясь скрывать недовольство.

— Ты прав, капитан, прав, — ответил он, но остался лежать. Мне показалось, что его лицо бледнее и мешки под глазами темнее и больше. «Неужели пьет?» — мелькнуло в голове.

— Сейчас… Иди — я встану. — Он откинул одеяло, приподнялся на локте.

— Вам нездоровится?

— Нет. Все в порядке, кэп. Просто давненько не плавал, отвык от порядков.

Я вышел с неприятным, тревожным чувством, что чего-то не знаю и не понимаю в нем. Уже через несколько минут он неторопливо расхаживал между людьми на палубе, заложив руки за спину, и щурился. Это была его привычка — щуриться, на что бы он ни смотрел, — будь то солнечные блики, скользящие по водяной ряби, или сумрачная глубина трюма.

2

Меня раздражало в помполите все. И то, что он много времени проводит у себя в каюте, и то, что даже при матросах называет меня «кэп», «мастер». И то, что он совсем не вмешивается в дела на судне, а только наблюдает все со стороны. Иногда казалось, что Всеволод Иванович просто плохо знает морское дело и боится обнаружить это перед людьми.

Как-то, из-за аварии с дизель-динамо, на судне погас свет. Я пошел в машинное отделение. Всеволод Иванович уже был там. Он, по своему обыкновению, молчал и щурился, глядя на то, как молодой матрос, вахтенный моторист Цехидзе, при свете аварийного освещения мечется около динамо. И все время, пока Цехидзе, бестолково суетясь, искал поломку, Всеволод Иванович только щурился и молчал. Лишь когда динамо уже загудело, набирая обороты, я услышал голос помполита.

— Дорогой, — говорил он мотористу, — ведь ты боцману в шахматишки проигрываешь только потому, что так вот суетишься да мечешься, как сейчас. Думать надо, а не ногами под столом сучить. И тогда все партии твои будут… — Он ушел, а Цехидзе долго комкал в руках масляную тряпку, потом бросил ее, улыбнулся и потер подбородок, испачкав его маслом.

Прошло больше недели с тех пор, как Всеволод Иванович поселился на судне, но за все это время он не провел ни одной политинформации. Пришлось сказать ему об этом.

— Ты прав, капитан, прав. Сегодня вечером проведем.

Вечером я вышел на палубу — я уже знал, что он не любит собирать людей в тесной кают-компании логгера.

Мы стояли на рейде у Черной башни. Это при входе в Северную Двину, у острова Мудьюг. Был тихий, по-северному ясный летний вечер. Весело кудрявились заросли кустарников на острове. Ровная чистая полоска песка отделяла их зелень от воды. Слабо плескала волна у низкого борта логгера.

Дымя и гудя, с моря подходил английский пароход. Пароход шел в Архангельск, и красное полотнище советского флага уже полыхало на его фок-мачте. Это старинный морской закон: при входе в иностранный порт корабли поднимают на мачте флаг того государства, которому принадлежит порт.

Лоцманский катерок, постреливая мотором, спешил навстречу гостю.

Дневные работы окончены. Как всегда по вечерам, прихватив с собою домино, на палубе собираются свободные от вахт матросы.

Механик, кряхтя, вылезает из машинного капа и садится около лебедки. Помполита на палубе нет. Карт и других признаков готовящейся политинформации тоже не видно. Механик достает из кармана кителя замусоленную записную книжку, вынимает из нее очки в железной оправе и нацепляет их на нос. Подумав, он опять прячет очки в записную книжку и беспомощно оглядывается. Судя по всему, механик чем-то серьезно озабочен.

— Что с вами, Алексей Никитич? — спрашиваю я.

— Что со мной, что со мной. Ничего со мной — вот что, — говорит он скороговоркой и облегченно вздыхает: из люка показывается бледное лицо помполита.

Он жует что-то. Вернее, не что-то, а сухарь. Эта его привычка тоже кажется мне неприятной. За обедом и ужином он едва притрагивается к еде, а потом — вот так, жует сухарь.

Они усаживаются рядом. Помполит долго провожает глазами темную махину английского парохода.

— Так, значит, отсюда ваших бараков не видно? — Он спрашивает механика так, будто продолжает недавно прерванный разговор.

— Нет, за мыском они, направо, — ворчливо, но уже спокойно отзывается тот.

— Тебя здесь высаживали? — помполит кивает на берег Мудьюга.

— Нет. Баржу они с другой стороны подвели. От волны, значит, прятали. Саксы- это народ осторожный…

— Да, англичане в морских вопросах народ грамотный, — соглашается помполит и протягивает механику портсигар. — Ну-ка расскажи, как эти саксы тут на Мудьюге вас перевоспитывали в девятнадцатом, а?

Механик снимает с головы фуражку и насаживает ее на колено. Сквозь короткий седой ежик просвечивает розоватая лысина.

— Ха! Перевоспитывали! Ты меня, давай-ка, не подзуживай. Хватит меня подзуживать. Скажи лучше, чтобы ребята брезент на трюмах ногами не пачкали и козлом этим так не стучали. У меня глотка-то не луженая.

Толкаясь и перешучиваясь, матросы отвоевывают себе места на лебедке. Стармех, поругивая то одного, то другого, начинает рассказ об интервенции, о домике пыток на Мудьюге, о памятнике погибшим. Помполит курит, сплевывает за борт. Потом подходит ко мне.

— Капитан, если разрешишь спустить шлюпку, то старик сходит с матросами на остров. Покажет им, где и что, а?

Я разрешаю.

Поздним вечером они возвращаются. Еще издалека слышен плеск весел, песня: «Штормовать в далеком море посылает нас страна». Матросы немного переиначили слова песни. Через сутки мы будем в море. Не обойдется и без штормов. Об этом они и поют сейчас.