Империя серебра - Конн Иггульден

Угэдэй приоткрыл рот, собираясь что-то сказать, но тут голову ему зигзагом прошила боль, какой прежде еще не бывало. Наружу донесся лишь нутряной клекочущий хрип. Тулуй, видя, как у брата помутнели глаза, бросил никчемную тыкву наземь и, подведя лошадь вплотную, подхватил Угэдэя под локоть.

— Тебе нехорошо? — спросил он вполголоса.

Брат покачнулся в седле, и Тулуй испугался, как бы он не упал перед туменами. После такого предзнаменования, особенно перед лицом врага, хану уже не оправиться. Прижав свою лошадь к лошади брата, Тулуй для поддержки обнял Угэдэя за плечо. С другого бока неловким от беспокойства движением то же самое проделал Хасар. Шаг за шагом, мучительно одолевая расстояние, они завели лошадь хана в конные ряды и там под настороженными взглядами нукеров спешились.

Угэдэй держался, мертвой хваткой вцепившись в рожок седла. Лицо его странным образом перекосилось, левый глаз безостановочно слезился, а правый был расширен явно в мучении. Пальцы хана Тулую пришлось разгибать силой, после чего Угэдэй, обмякнув, словно спящий ребенок, угловато соскользнул в руки брата.

Тулуй стоял, ошеломленно озирая подернутое бледностью лицо хана, а когда посмотрел на Хасара, в ответ увидел такой же, как у него самого, встревоженный взгляд.

— В стане у меня есть хороший шаман, — сказал Тулуй. — Пошли мне еще и твоего, да еще цзиньских и магометанских лекарей, какие только есть.

В кои-то веки Хасар не стал с ним спорить. Взгляд его переходил с одного племянника на другого, понимающий, но беспомощный. От такой участи впору было содрогнуться.

— Все сделаю, — кивнул он. — Только вначале не мешало бы отдалиться от того войска, пока им не пришло в голову проверить нас на стойкость.

— Дай команду туменам, дядя. А я займусь моим братом.

Повинуясь жесту Тулуя, Хасар помог поднять Угэдэя на лошадь племянника, жалобно заржавшую под двойным весом. Брата Тулуй перехватил поперек груди, иначе тот свалился бы. Лошадь пустил рысцой. Ноги хана безвольно болтались, голова моталась из стороны в сторону.

С наступлением сумерек ханские воины все еще продвигались к своему стану, до которого по щербатой равнине было около трехсот гадзаров. А позади отступающих монголов зажгла факелы сунская армия, окаймляя протяженность всех своих позиций, растянувшихся, насколько хватает глаз.

На вершине холма Чагатай натянул поводья и, чуть наклонясь, одной рукой похлопал свою кобылицу по боку, а другой потрепал ей гриву. Сзади в терпеливом ожидании остановились два тумена, вместе с которыми ехали также его жены и сыновья. Возвышенность для остановки Чагатай выбрал намеренно, поскольку желал оглядеть с нее ханство, которое завоевал отец, а во владение Чагатаю отдал брат Угэдэй. Вид отсюда открывался привольный, и дух щемяще захватывало от одного лишь простора земель, которыми он отныне владел. Вот оно, подлинное богатство.

Много лет прошло с тех пор, как по этим краям пронеслись армии Чингисхана. Отметины того буйного вихря не сотрутся еще целые поколения. Мысль об этом вызвала у Чагатая улыбку. Отец его был человеком обстоятельным. Некоторые из городов так и останутся навсегда в руинах, и по их пыльным, продуваемым ветрами пустым улицам будут разгуливать разве что призраки. Тем не менее дар Угэдэя назвать фальшивкой нельзя. Жители Самарканда и Бухары отстроили свои стены и базары заново. Изо всех народов они единственные досконально усвоили, что тень хана длинна, а месть неминуема и безжалостна. Так что под оберегающей сенью его крыла они теперь растут и ставку делают сугубо на мир.

Прищурясь на садящееся солнце, Чагатай разглядел вдали изменчивые черные линии — караваны повозок, быков и верблюдов, протянувшиеся на восток и на запад. Они держат путь в Самарканд, о чем свидетельствует зависшая вдоль горизонта белесая ниточка пыли. До торговцев Чагатаю дела особо нет, но он знал, что дороги поддерживают жизнь в городах, и те крепнут и процветают. Угэдэй дал брату угодья с хорошей землей, реками и пастбищами, где пасутся несметные стада. Уже один вид, расстилающийся перед глазами, утолял любое, самое алчное честолюбие. Разве не достаточно какому угодно властителю править такой благодатной землей, где реки полноводны, а травы сладки и обильны? Чагатай улыбнулся. Нет. Для сына и наследника Чингисхана всего этого недостаточно.

Жарко горел закат, и прогревшийся за день ветер обдувал холм. Чагатай прикрыл веки, с наслаждением ощущая лицом его теплое густое дыхание, игриво треплющее длинные смоляные волосы чингизида. На реке он возведет себе дворец. На холмах будет охотиться с запасом стрел и соколами. На своих новых землях он, безусловно, освоится, но спать и грезить отнюдь не станет. В станах всех власть имущих — Угэдэя, Субэдэя и иже с ними — у него действуют лазутчики и осведомители. Настанет время, когда это свое медово-молочное ханство он оставит и вновь протянет руку к тому, что ему предначертано. Быть ханом — великим ханом — у него в крови, но он уже не тот беспечный молодой человек, каким был прежде. И в этих своих владениях он будет чутко дожидаться зова.

Чагатаю подумалось о женщинах, что урождаются в этих городах. Такие мягкие, шелковисто-нежные, ароматные. Здесь молодость и красота не высасываются из них так, как они высасываются из женщин полудикой жизнью в степях. Возможно, в этом и состоит предназначение городов: поддерживать в женщинах мягкость, нежность и изысканность, что отличают их от жестких кочевниц. Одной этой причины достаточно, чтобы потворствовать их избалованному существованию…

Перед тем как продолжить путь, Чагатай плотоядно усмехнулся. Ему на ум пришло сравнение с волком, влезающим в овчарню. Нет, огонь и разрушение он с собой не несет. Разве может пастух пугать своих миленьких ухоженных овечек?

Глава 12

Дух в юрте стоял тяжелый, скверный. Тулуй с Хасаром сидели в углу на походных топчанах, исподлобья наблюдая, как Угэдэев шаман колдует над конечностями хана. Морол был человеком мощного сложения, приземистый и широкий, с седой бородой пучком. Хасар избегал смотреть на правую руку шамана, с рождения отметившую в нем человека, не призванного ни охотиться, ни рыбачить. Шаманом Морола сделал шестой палец, бурый и изогнутый.

Положение Морола некогда сильно пошатнулось из-за измены Чингисхану того, чье имя больше не произносилось вслух. Тем не менее с другими шаманами и лекарями в долгополых одеждах он все же посовещался, после чего властным жестом услал их из юрты. Как видно, слово собственного ханского шамана по-прежнему главенствовало, во всяком случае, среди соратников по ремеслу.

На двоих своих зрителей внимания Морол не обращал. Каждую из конечностей Угэдэя он поочередно согнул и разогнул (они упали бесчувственно, как деревяшки), после чего большими пальцами начал, бормоча себе под нос, разминать суставы. Особое внимание он уделил голове и шее. Пока военачальники ждали, Морол уселся на топчан, а голову и плечи Угэдэя положил себе на скрещенные колени. Все это время хан незряче таращился в потолок. Проницательные пальцы шамана пробовали, надавливали и сноровисто массировали ему виски и свод черепа; сам Морол при этом глядел куда-то отсутствующим взором. Для Хасара с Тулуем все эти приемы были темным лесом; между тем шаман, чуть покачиваясь, лишь кивал и озабоченно поцокивал языком.

Тело хана лоснилось от пота. Со времени обморока на сунской границе (ни много ни мало два дня назад) Угэдэй не произнес ни единого слова. Ран у него не наблюдалось, но дыхание было каким-то гнилостно-сладким; именно этот запах, от которого к горлу подкатывали рвотные спазмы, наполнял сейчас юрту. Цзиньские лекари зажгли успокоительные ароматические свечи, утверждая, что дым их целебен. Морол им в этом не препятствовал, хотя всем своим видом выразил пренебрежение.

Над Угэдэем шаман усердствовал уже полный день. Чего он только не делал: и обмакивал его тело в ледяную воду, и растирал его грубой тканью так, что на коже стигматами проступала кровь. И все это время глаза хана бездумно смотрели куда-то сквозь. Иногда он ими двигал, но в себя так и не приходил. При повороте набок пускал из обмякших губ длинные нити слюны.

Хасар с глухим отчаянием осознавал: в таком состоянии хан долго не протянет. Воду и даже теплую кровь с молоком можно подавать в желудок через тонкую бамбуковую трубку, хотя та царапала глотку, от чего Угэдэй давился и горлом шла кровь. Если за ним ухаживать, как за грудным младенцем, поддерживать в теле жизнь можно еще невесть сколько. Но при этом народ все равно остается без хана, а умертвить беспомощного человека есть сотни разных способов.

Покидать пределы стана Хасар строго-настрого запретил. Всех прибывающих гонцов немедленно спешивали и помещали под стражу. Какое-то непродолжительное время новость еще удастся удержать, так что Чагатай вряд ли скоро начнет готовить свое воинство к победному возвращению в Каракорум. Но здесь, в туменах, наверняка имеются ходкие на ногу соглядатаи, да и просто тщеславные молодчики, знающие, что в Чагатаевом ханстве их примут с распростертыми объятиями. За эту весть Чагатай одарит их золотом, чинами, скакунами и вообще всем, что душе угодно. Рано или поздно у кого-то одного, а то и у нескольких вызреет соблазн ускользнуть отсюда ночью. И если до этого момента ничего не предпринять, то дни Угэдэя как хана сочтены, даже если он останется жив. От этой мысли Хасар поморщился, прикидывая, сколько ему еще томиться в ханской юрте. Толку от него здесь все равно никакого, разве что ерзать задом по топчану да наживать геморрой, до которого ему по возрасту и так рукой подать.